Николай Черкашин - Адмиралы мятежных флотов
Я снял номер в «Фении» - привокзальной гостинице. Почему-то в привокзальных гостиницах я всегда чувствую себя в наибольшей безопасности. Может быть, потому, что рядом пути бегства и в вокзальной толпе легче затеряться… Но в этот раз я действовал как автомат. И все вокруг меня творилось так, как будто тоже подчинялось злой воле черноглазой Нефертити. Иначе чем объяснить, что едва я купил городскую газету, как в разделе светской хроники прочитал о том, что 27 января в Успенском соборе Гельсингфорса состоится венчание командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина с вдовой старшего офицера «Паллады».
В ушах все еще стоял тягучий ведьминский голос: «В глазах моих ты видишь свет моего спасения… Иди и убей его!»
Я ничего не страшился, не переживал, не раздумывал. Я не испытывал никакой вражды к Непенину. Меня не смущало, что я должен пролить кровь в церкви, да еще во Вселенскую родительскую субботу. Передо мной был только удобный случай. Я понимал лишь это.
Утром, сунув револьвер в карман новенького пальто, я зашагал из «Фении» в Успенский собор…»
Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года
Как и обещал Евграф, мои новые обязанности в роли вестового у Оракула не показались мне в тягость. И то невольное благоговение, которое студент прятал под иронией, потешаясь над чудаковатым бытом старика, вскоре передалось и мне. Всякий раз, принося ему поднос с овсянкой и тертой морковью или подавая чай с кагором, я ощущал себя послушником, услужающим своему гуру в надежде на откровения тайн бытия, духа, истории.
Экран компьютерного монитора в сочетании с могучим сферическим лбом старца производил впечатление ожившего мифа о творце машины времени. В механическом кресле, за диковинным бюро-комодом, напоминавшим древнюю колесницу, он, наверное, и в самом деле носился по волнам времени - из века в век, из океана в океан, с флота во флот… Но более всего, в черном своем балахоне, в очках с толстыми, вываливающимися стеклами, Веди Ведиевич походил на алхимика, выращивающего в электронной реторте компьютера некий «философский камень» истории, информационный кристалл магического свойства.
Однажды, задержавшись у его стола с чайным прибором, я увидел краем глаза строчки, расчерченные на дисплее по красным, голубым и желтым графам: «Контр-адмиралы российского императорского флота. Судьбы.
Умерли в изгнании:
Коломейцев Николай Николаевич - погиб в Париже в 1944 году.
Вяткин Федор Алексеевич - умер в Загребе.
Посохов Сергей Андреевич - умер в Париже в 1935 году.
Ворожейкин Сергей Николаевич - умер в Бизерте 26 марта 1939 года.
Князь Трубецкой Владимир Владимирович - умер в 1932 году в Париже.
Вердеревский Дмитрий Николаевич - умер в 1946 году в Париже.
Погуляев Сергей Сергеевич - умер в 1941 году в Париже.
Кедров Михаил Александрович - умер 29 октября 1945 года в Париже.
Бубнов Александр Дмитриевич - умер в 1963 году в югославском местечке Кранье, под Дубровником.
Убиты большевиками:
Зарубаев Сергей Валерианович - расстрелян в 1921 году.
Шульц Михаил Федорович - расстрелян в 1919 году.
Граф Капнист Алексей Павлович - зарублен в числе заложников под Пятигорском в 1918 году.
Развозов Александр Владимирович - умер в 1920 году в тюрьме «Кресты».
Щастный Алексей Михайлович - расстрелян 1918 году.
Бутаков Александр Григорьевич - убит в 1917 году в Кронштадте.
Рыков Александр Николаевич - расстрелян в числе заложников в 1918 году.
Шталь Александр Викторович - расстрелян в 30-е годы…»
Глазеть дольше становилось нескромным, и я с сожалением удалился.
Всякий раз, блуждая по своему «Бермудскому треугольнику» - Инженерный замок, Биржа, Дворцовая площадь, Морская библиотека, Морской музей, Морской архив, - я не мог отделаться от мысли, что искомые сведения об адмирале Непенине, об экспедиции Вилькицкого, о тайне гибели линкора «Пересвет», о судьбе командира подводной лодки «Святой Георгий», о многом другом, о чем никто и не подозревает, - все это хранится в «базе данных» в электронной памяти твердоземского компьютера.
Бурный год стремительно ветшал, короткие декабрьские дни летели к Рождеству, у Гостиного двора уже торговали щипаными, чахлыми елками, а Веди Ведиевич не спешил приобщать своего послушника к тайнам военного моря.
Я уже взял билет в Москву на 30 декабря и с нетерпением ждал Евграфа, который мало того что безбожно опаздывал, так еще ни разу не удосужился объявиться по телефону. Однако билет пришлось сдать. Евграф не приехал, а оставить старика одного, да еще в новогоднюю ночь, не позволяла совесть. Позвонил домой, сообщил, чтобы не ждали к праздничному столу, и выдержал телефонную бурю.
В премерзком настроении брел я через Дворцовый мост. Музей был закрыт, потому что накануне с потолка главного зала сверзился массивный кус карниза, но по счастью, никого не пришиб.
Мело.
Ростры на колоннах Стрелки забило снегом, и они белели, словно носы полярных шхун.
Двойной каменный гребень Казанского собора был воткнут в белые космы петербургской метели. Под дланью медного Кутузова стояли туристские кареты и черноусый дядя наяривал на гармошке ямщицкие песни. Он пел приятным баритоном, не щадя голоса на морозе, в расстегнутой куртке. Прохожие бросали деньги в раскрытый у ног футляр. А рядом молчаливо стыл на ветру пожилой каменноликий мужчина с плакатом на груди: «Помогите жертве репрессивной психиатрии».
Мальчишки бойко расторговывали брошюру, отпечатанную на компьютере, - «Техника дефлорации. Этика первой брачной ночи».
Столица-расстрига жила все той же метельной неверной жизнью, хитро запущенной в бесовский год.
У Гостиного двора на елочном базаре я вытащил из хвойной кучи елочку ростом с руку. С ней и пришел на Садовую.
Опасения, что новогоднюю полночь мне придется встречать с кухонными тарелками, по счастью, не оправдались. Евграф хлопотал у плиты вместе с будущей женой - юной румяной севастополиткой. Посреди стола, застеленного свежей простыней, сияла серебром бутыль мускатного шампанского севастопольского же разлива.
На жизнерадостные голоса, а скорее всего, на смолистый дух оттаявшей хвои, распространившийся по всем комнатам полузаброшенной квартиры, вышел вдруг и Оракул.
- А что, разве сегодня Новый год? - поинтересовался он. - Вот, пожалуй, единственный праздник, ради которого стоит прерваться… - заметил он самому себе и отправился переодеваться.
К столу он явился в довоенном флотском мундире с галунами капитана 1-го ранга. Стоячий воротничок, расшитый златоканительными якорями, подпирал худые бритые скулы. Мундир был здорово побит молью и сидел слишком просторно для сухих плеч, но все же после черного балахона Веди Ведиевич смотрелся весьма торжественно.
