Виктор Устьянцев - Почему море соленое
Но и Голованов и Ермолин разошлись не на шутку.
— Замазывать недостатки — это, по-твоему, правильно? — наседал Севка.
— А чего же ты раньше молчал? На том же собрании? Не пустил он тебя в город, вот и повело тебя на справедливость. А где она раньше, твоя справедливость, была, а?
Севка неожиданно спокойно признался:
— А ведь ты прав, Ермоша. Верно, где она была? Или я только спьяну такой храбрый?
— Действие второе, картина третья: сцена самоистязания, — торжественно объявил Игорь.
— Погоди трепаться, тут принципиальный разговор.
— Ладно, самоедствуй. Закуси одеколон «В путь» своим гордым самолюбием.
— Игорь, помолчи, тут действительно серьезный разговор.
— Черт с вами, молчу.
Но замолчали все. Игорь иронически улыбнулся:
— Иссякли?
— Почему «иссякли»? — Ермолин опять завелся. — Другой бы как поступил? Поздравил бы Севку с днем рождения, сказал какие-то хорошие слова. А он небось и не знает о том, что день рождения.
— Откуда ему знать? — горько усмехнулся Голованов. — Он вообще ничего не знает. Я вот, к примеру, хотел не только освоить специальность рулевого, но и изучить штурманское дело. В конце концов, у меня среднее образование. А кто мне поможет? Однажды попросил определить место корабля по пеленгам, мне Саблин прямо сказал: это, мол, не твое дело, и нечего соваться.
— Стоп травить! — Игорь поднял руку. — Давайте условимся не нарушать последовательности развития драмы. Идет сцена самоистязания. Полоскать косточки старшего лейтенанта Саблина в помоях кубриковых сплетен будем в следующем действии. Прошу не отклоняться от сюжетной линии.
Молодец Игорешка! А я-то, дурак, тоже хотел рассказать о разговоре с Саблиным.
— Имею к вам, матрос Голованов, один кардинальный вопросик: как вы оцениваете свое личное отношение к службе? Все ли у вас в порядке? Только откровенно!
— А что мне от тебя скрывать? Конечно, не все в порядке. В румпельном отделении — мое заведование, а порядка я там так и не навел, сверху чисто, а по углам — грязь. Даже ржавчину обнаружил. На ЗКП крышка нактоуза на «соплях» держится, давно собираюсь починить, да все руки не доходят. Ну и более мелкие нарушения: обрезал тельняшку, вот видишь — бескозырка не по форме, читал на дежурстве и так далее.
— А у вас, матрос Ермолин, как идут дела? — тоном прокурора спрашивает Игорь.
— У меня список еще длиннее. Да разве для него хочется что-нибудь делать?
— Для кого, для Саблина? А разве вы, матрос Ермолин, Саблину служите? Кому вы служите? Ну, говорите, не стесняйтесь.
— Ну, народу, Родине.
— Вот именно: народу, Родине. И без «ну». Не бойтесь громких слов, они выражают суть. А какого же черта вы тут расхныкались? А ты чего молчишь? — теперь Игорешка напустился на меня. — Или боишься правду в глаза сказать, дружбу испортить? За спиной-то все вы Цицероны, а как в глаза сказать, у вас духу не хватает. Вы что, думаете, мир населен одними Саблиными? Фигушки! — неожиданно заключил Игорь и, аккуратно загнув пальцы, в самом деле показал нам фигу.
Успокоившись, веско сказал:
— Вот что, мальчики. Предлагается такое решение. Слушали: матросов Голованова, Ермолина и Соколова. Ну, чего пялишь глаза? И Соколова. Часть констатировочная: отметили беспринципность вышеозначенных лиц. Часть решающая — постановили: а) навести всем порядок в своих служебных делах, памятуя, что служим не для Пупкина или Саблина, а для народа; б) оценку каждому поступку и действию, своему или другого лица, давать с принципиальных позиций, а не из личных интересов; в) вести борьбу против всякой беспринципности и смело выводить на чистую воду всех проявляющих ее в той или иной форме, не щадя живота своего.
Кто за данную резолюцию, прошу голосовать. Принимается единогласно. А теперь полезем наверх, глотнем по паре унций кислорода.
Мы долго сидели на юте, дымили сигаретами и молчали.
А ночью я слышал, как Аристотель снова плакал.
24
Море опять ходит ходуном, и стрелка компаса мечется как угорелая. Саблин мрачно следит за ней, докуривая сигарету. Какого черта он торчит здесь, на мостике, мог бы спокойно покурить в своей штурманской рубке!
Вот уже несколько дней он мрачен как туча. Но никого не ругает, все молчит, отдавая лишь самые необходимые распоряжения. Об истории с одеколоном никто пока ничего не знает. Значит, все-таки Голованов был прав.
Ермолин подходит к Саблину, спрашивает:
— Товарищ старший лейтенант, куревом нельзя у вас разжиться?
Саблин вынимает из кармана портсигар, протягивает матросу. Ермолин поворачивается спиной к ветру, открывает портсигар, достает сигарету.
— Заодно уж и растопить разрешите. Как говорится, «дайте бумажки, вашего табачку закурить, а то у меня поесть нечего, да и переночевать негде». — Ермолин подмигивает Саблину. Вот нахал!
— А вы спросили у командира разрешение курить на мостике?
— Так точно. Он разрешил.
— И все-таки идите вниз. Вам тут вообще сейчас нечего делать, — как-то устало сказал Саблин. Он, наверное, и в самом деле устал. Третьи сутки мы беспрерывно ходим по штормовому морю, и третьи сутки Саблин не спускается вниз. Только прикорнет в рубке часок-другой и опять, смотришь, «кидает пеленжок», как говорит старпом.
Ермолин спускается вниз, Саблин уходит в рубку. Но вскоре за ним приходит рассыльный и говорит:
— Товарищ старший лейтенант, вас секретарь партбюро приглашает.
Саблин спрашивает у командира разрешение и спускается с мостика.
На мостике остаются вахтенный офицер, командир и я. Командир тоже спит мало. Когда на мостике его сменяет старпом, Николаев, вместо того чтобы спать, идет по кораблю. Утром задержался в турбинном отделении, потом пошел к турбинистам в кубрик, пробыл там до самого обеда. Протасов, заглянув после обеда на мостик, упрекнул командира:
— Так и не спишь? Ну-ну, смотри, свалишься. Мог бы свои научно-популярные беседы и после похода провести.
Николаев усмехнулся:
— Ну и замполит у меня. Прямо Шерлок Холмс. Откуда тебе известно о разговоре?
— А ты спроси у любого, ну вот хотя бы у Соколова, он тоже знает.
— Соколов, знаете?
— Так точно.
Я и правда знал. По кораблю уже прошел слух, что командир рассказывал турбинистам о том, что такое плазма.
— Нам бы тоже хотелось послушать, товарищ командир, — попросил я.
— Соколов правильно говорит, — подхватил Протасов. — Вернемся в базу, расскажешь всему экипажу. Договорились, командир?
— Разве от тебя отвертишься? Ладно, планируй, — согласился Николаев.
— Вот и отлично. Ну, я пойду на партбюро.
На мостике появился Гога, он пришел сменить меня.
Передав вахту Гоге, я пошел искать Игоря.
* * *В кубрике боцманской команды стоит гвалт. Все стараются перекричать друг друга, и никто никого не слушает. Молчит только мичман Сенюшкин, пытаясь слушать всех сразу. У него-то я и спрашиваю, что тут происходит.
— Диспут, — улыбаясь, говорит мичман. — Подключайтесь.
— А о чем спорят?
— О жизни.
Ответ довольно неопределенный, пробую сам разобраться, о чем идет речь. Громче всех кричит старший матрос Голубев:
— Какая польза, скажем, от натюрмортов? Ими народ не накормишь, надо сначала о хлебе насущном позаботиться, а потом уж натюрмортами баловаться.
— Да пойми же ты, голова, не баловство это! Ты что, вообще против живописи?
— Я не против, я за живопись, но за такую, которая помогает, а не уводит. В войну был плакат «Чем ты помог фронту?». На нем стоит боец с винтовкой и показывает пальцем на каждого. Это нужно, это к совести человека обращено.
— А из музыки ты что — оладьи печь намерен? — наседают на Голубева.
— Музыка тоже разная бывает, — отбивается Голубев. — Скажем, под марш и шагать легче. Или песня. Она и слезу вышибить может. А что толку, если человек целый вечер на скрипке пиликает, а что — не поймешь. Нет, надо ко всему подходить с критерием практической ценности.
— Это — утилитарный прагматизм…
В другом углу разговаривают более мирно.
— Техника настолько задавила человека, что ему и отдохнуть негде. Пошел я в парк, хочу посидеть в тишине, пение птиц послушать, шелест листвы. А тут в громкоговорителе двадцать восемь раз подряд приглашают на карусель, на эстраде в микрофон визжит певица, а на соседней скамейке какой-то тип со «Спидолой» сорок минут рыщет в эфире. Какие уж там птицы, они все разлетелись. Вот во Франции законом запретили пользоваться транзисторами без наушников. По-моему, правильно сделали.
— Может, и правильно. Но при чем здесь техника?
— А вот при том, что все эти шумы-дымы задавили человека, превращают его в робота. Жмет он себе на кнопки, и только, а на него снаружи грохот и дым сыплются. В море и то теперь от этого не спасешься. Какая уж тут романтика! Правильно сказал один наш поэт:
