Капитаны ищут путь - Юрий Владимирович Давыдов
Очнувшись, Коцебу почувствовал мучительную боль в груди. Он сморщился, охнул и приподнялся. Рядом с собой он услышал слабый стон, вгляделся и увидел Прижимова. Матрос лежал, уткнувшись лицом в мокрый настил палубы. Превозмогая боль, капитан попытался поднять Петра. Тот, стиснув зубы, выговорил:
— Ногу повредила, проклятая.
Коцебу оставил матроса и, добравшись до люка, крикнул:
— Все наверх!
Гигантская волна, прокатившаяся над «Рюриком», не оставила в «живых» ни одного местечка на палубе. Бушприт[16] — полуметрового диаметра дерево — был переломан, как сухая былинка. Штурвал разлетелся в щепы. Коцебу, увидев, что вся команда уже на ногах и что доктор с Хорисом уносят Петра Прижимова, передал Шишмареву вахту и, бледный, прижимая одну руку к груди, а другой обхватив за плечи матроса, медленно побрел в каюту. Дотащившись до койки, он снова потерял сознание. Боцман Трутлов разул его, накрыл шерстяным одеялом и на цыпочках выбежал из каюты за доктором.
Почти две недели добирался потрепанный бриг до Уналашки. Не единожды в эти апрельские дни швырял корабль озлившийся океан; теперь разве лишь мрачный юморист назвал бы его Тихим.
Коцебу не поднимался с койки. Разбитая грудь болела нестерпимо. Он до крови закусывал губу. Глаза его стекленели, бледное, осунувшееся лицо покрывалось потом. Временами, когда боль чуть-чуть стихала, одна и та же мысль жгла его мозг: неужели не удастся? Неужели судьба не позволит ему выполнить главное? Он вспоминал Гёте: человек умирает, лишь согласившись умереть. Капитан «Рюрика» отнюдь не согласен умирать. Вот он сейчас соберется с силами, встанет и твердой походкой выйдет на палубу. Бедный Глеб! Туго ему одному… Вот он сейчас поднимется… Кто злится на свою боль, тот одолевает ее… Коцебу слегка привстал, опираясь на локоть. В глазах у него мутилось. Он чувствовал на лбу руку Эшшольца. Издалека доносился его приглушенный ласковый голос:
— Спокойно, Отто Евстафьевич, спокойно! Все хорошо, все хорошо…
Двадцать четвертого апреля открылись снеговые вершины гористой Уналашки. Бриг входил в знакомую гавань с куцым бушпритом, с негодным такелажем, с расшатанными мачтами и отставшей, рваной медной обшивкой. Команда со слезами радости на глазах толпилась на палубе.
Два месяца простоял «Рюрик» в Капитанской гавани. Правитель Российско-Американской компании Крюков ревностно пособлял экипажу восстановить утраченные силы.
К бригу ежедневно подходил баркас, груженный свежей рыбой и мясом. Присланы были и байдары, и пятнадцать алеутов, и толмачи-переводчики — словом, все, что просил капитан в прошлом году.
В исходе июня корабль был починен, экипаж приободрился. Один лишь Коцебу, как ни старался казаться здоровым и бодрым, чувствовал себя дурно, и все замечали, что с капитаном неладно. И все же, когда пришла пора сниматься с якоря, он, выйдя из каюты, спокойно отдал все необходимые приказания, и только немногие уловили в его голосе излишнюю ровность.
Эти немногие не ошибались. Коцебу было худо. Уже через пять дней после ухода из Уналашки, в виду Восточного мыса острова Св. Лаврентия, нестерпимая боль вновь тисками сжала капитана и заставила его слечь.
Эшшольц сутками просиживал у койки больного. Доктор все с большей тревогой всматривался в его побелевшее лицо, в блуждающие мутно-голубые глаза. Осторожно нащупывал пульс. Пульс слабел, слабел, наконец пропал вовсе. Глубокий продолжительный обморок. Нашатырь приводит капитана в чувство. Он прерывисто, жадно дышит. Вдруг сильные судороги сотрясают его сухопарое тело. Потом — кровохарканье…
Тягостная тишина устанавливается на бриге. Мимо капитанской каюты ходят на носках; переговариваются на корабле вполголоса. В матросском кубрике не поют уж развеселых песен, и Петр Прижимов, вздохнув, приговаривает:
— Что толковать — проклятое тринадцатое. Все одно, братцы, что в понедельник из порта уходить.
Обогнув остров Св. Лаврентия, моряки увидели сплошной лед; к северу он покрывал всю поверхность моря. Тогда Эшшольц решился и напрямик заявил Коцебу, что капитану далее нельзя оставаться не только среди льдов, но и близ них, и что ежели он будет упорствовать, то… Эшшольц не договорил. Ясно было и без слов. Коцебу наклонил голову и, не глядя на доктора, попросил оставить его одного.
В ту ночь капитан «Рюрика» не сомкнул глаз. Нелегко бороться со стихиями, но, пожалуй, не легче бороться с самим собой. Желваки вздувались на серых щеках. Нет, он пойдет дальше и пробьется сквозь льды Берингова пролива! Пройдет, дьявол его побери, или сложит голову. Но что же станет с «Рюриком»? Что станет с экипажем? Он отвечает и за корабль и за людей. Нравственно велик каждый, кто «полагает душу своя за други свои». Но велик ли тот, кто из-за своего честолюбия может привести к погибели других?..
Тихо в каюте. Крохотными скачками движутся стрелки хронометров, отсчитывая порции времени, равные половине секунды. Оплывают свечи. На стене каюты лежит тень капитана. Он сжимает руками голову, смотрит в одну точку…
В тяжком раздумье он медленно обмакивает перо в бронзовую чернильницу с узким длинным горлышком, медленно пишет приказ, объявляя экипажу, что болезнь принуждает его к возвращению. Он победил себя. Он знает, что будут нарекания и несправедливые обвинения. Ну что ж, он честно исполнил свой долг.
За оконцем каюты светало…
«Минута, в которую я подписал эту бумагу, — вспомнит Коцебу несколько лет спустя, — была одной из горестнейших в моей жизни, ибо этим я отказался от своего самого пламенного желания».
ЗАБЫТАЯ ПЕРЕПИСКА
Крузенштерн жил в небольшом эстонском имении к югу от Везенберга.[17] Он жил отшельником, но «постам и молитвам» не предавался. Поднявшись ранним утром, Иван Федорович выпивал чашку кофе и садился за работу. Методичный и терпеливый, он работал, не замечая времени.
Большой труд замыслил капитан первого ранга, и нелегкую ношу взвалил он на свои плечи. Он решил составить подробный «Атлас Южного моря», приложив к нему обширные гидрографические записки. На долгие годы затягивался его труд, но Крузенштерн
