Антон Санченко - Вызывной канал
— На этом пароходе и так уже — сплошные камбузники. Рыбу ловить некому.
— Да, г'аспустил вас Акопян, — нашел наконец возможность вставить свое веское слово супер-капитан.
— Да усохни, прыщ. Акопян — Рыбак, а не спец по колготкам. Да и те, наверное, с бляди своей без порыва снять не сможешь, — сплюнул, и вышел вон.
Ни на какой камбуз он не пошел, а пошел он в каюту, собрал баул, отодрал плексиглас с переборки и вытащил фото. Покурил на дорожку, и тихо, чтобы не разбудить сокоешника Федю, прикрыл за собой дверь.
На верхней палубе никого не было. Как и ожидалось.
Доктора-рыболова, таскавшего ставридку на самодур, хватало обычно только до половины второго…
***В пятьдесят шестом году, когда уходил в первый рейс от Калининграда, думал: "Вернусь — корову куплю". Тридцать лет уже плаваю, а коровы так и не купил. Бросай ты это дело пока молодой, Леха. Слушай, что тебе старшие говорят. В море денег нет. Деньги все — на берегу. Ты только стал на этот путь разочарований и потерь, а я больше половины жизни веревки по палубе тягаю, — сказал старший тралмастер.
— И книгу, ик, ЭТОЙ не оставляй, — добавил Юрец.
— Рыбу — стране, деньги — жене, а сам — носом на волну и штормуй. Два градуса право еще возьми. Страшно? Правильно. Я скажу, когда нужно будет бояться. Пока, слава богу, не обмерзаем, — "подбодрил" Акопян и постучал по дереву штурвала.
— Леший, издергалась я уже вся. Надоело. Откуда ты взялся тогда на мою голову? — сказала жена.
— Да я русским языком тебе говорю, котрафорь, а не стопори! Сбрось один шлаг с битенга! Откуда вас поприсылали таких? — орал боцман.
— Траловая доска есть элемент оснастки промыслового трала, обеспечивающий его горизонтальное раскрытие, — монотонно бубнил преп по кличке Кутец.
— Через десять минут сдавайте тетради. Бобинец, ты хоть ошибки у Макеевой не списывай, — посоветовала русская литература.
— Леша! Домой! — звала мать из окна.
— Да не беспокойтесь, мамаша. Все уже. Мальчик. Ну, богатырь, покажись мамочке, — засюсюкала какая-то тетка в белом.
Он ощутил грубый шлепок по заднице, обиделся и заорал.
— Папочка, не уезжай!!! — уже в двери повисла на нем мелкая, рыдая горючими слезами.
Слезы на вкус были горькими.
Катька вцепилась так крепко, будто душила.
***Звезды. Он видел звезды.
Миллионы и миллионы булавочных иголок, воткнутых в опрокинутую чашку неба.
Кололо пальцы ног. Болела ссадина на колене. Он жил.
Жил и орал благим матом, вспомнив давнюю обиду на фельдшерицу в роддоме и забыв о том, что кроме Бога слышать его некому.
Должно быть, от этого крика прикемаривший на своей небесной вахте Святой Николай проснулся, и срочно сотворил еще одно чудо. На то он и Мирликийский чудотворец.
Его крик услышали местные рыбаки, засветло выходившие в море на своих фелюгах.
Он был неприлично гол, бел, и не в составе тройки. Из документов — только дочкина фотография. Ему долго пришлось объяснять властям, в какое консульство он плыл. Но русское "жрать" даже местная полиция поняла без перевода.
Уже потом, в Керчи, он узнал, что выгребал против четырехузлового течения, и шансов у него практически не было.
РС ВИМБА
Ноябрь, 95.
ДЕНЬ СУРКА В ОДЕССЕ,
или
САГА О КЕДАХ
Для кого Одесса — мама, а для парохода херсонской приписки — похлеще последней жены почившего в бозе отчима. Но фрахтователь наш, делец с подозрительным отчеством Альбертович, чьим загодя наворованным стальным уголком грузились мы в Белгород-Днестровском порту, знать об этом отказывался.
Аккерман приближен к Пирею ровно настолько, насколько удален от областного прокурора. Но Бизнесмен Альбертович непреклонно требовал, чтобы отход на Пирей состоялся непременно с благословения Дюка Ришелье. От морвокзала. От известного всему колонизованному одесситами миру эскалатора, сооружение которого приписывается самому Потемкину. И чтобы оркестр филармонии лабал при отходе "Прощание славянки" на мотив 7.40, а друзья, родственники и соседи рыдали в синие платочки, бросали в воздух чепчики и говорили:
— Надо же, а я порол этого сорванца в пятьдесят четвертом, когда он стянул из нашего буфета банку варенья. Вы же знаете, как моя Симочка варит абрикосовое варенье?
Две группы армянских челноков уже благополучно приземлились на палубу нашего микроавианосца и самостоятельно (чем пассажир и отличается от стального уголка в лучшую сторону) загрузились по ангарам со всеми своими простынями, электродрелями, телевизорами, женами, двоюродными тетками и видами горы Арарат в лунную полночь (холст, масло, 60 на 80, кисти неизвестного таможне художника). Путь от Одессы до Белгорода челноки благополучно преодолели по шпалам. Возвращаться к старту по морю желанием они не горели.
Старпом же наш, Серега Витальевич, был в трансе от одной мысли о неизбежном заходе в Одессу-мать. В заверения Альбертовича о том, что в городе-герое у него схвачено все, вплоть до пограничников, Серега верил слабо. А нам с боцманюрой было фиолетово: все имевшиеся в распоряжении советские дензнаки мы уже перевели в жидкую валюту с закрутками, и сокрыли от таможенного контроля в надежном месте.
— Я, например, давно в Одессу именно первого апреля хотел попасть, — нагло заявил боцманюра, цыкая зубом.
— Будет вам еще юморина, — мрачно пообещал старпом. Шаман. Как в воду накаркал.
Привязались мы действительно у морвокзала. Но связи Альбертыча были здесь ни при чем: наш родной капитан постарался. Хотелось ему предстать перед одесскими корешами в новом качестве кооперативного моряка. Это сейчас все плюются, а в описываемый астрономический год, это звучало гордо, как победный рапорт в ЦК о вырубленном под корень винограднике. Кореша были заблаговременно извещены на шестнадцатом канале УКВ, а представительскую картошку капитанская буфетчица Светка начала жарить еще на траверзе Большого Фонтана.
Серега помрачнел еще больше. Похоже было на то, что вся тяжесть битвы с одесским портнадзором падет на неокрепшие старпомские плечи.
А нам с боцманюрой что? Лишь бы швартовка с ужином не совпала. Юриковой автономности только-только от вечернего чая до ужина и хватало. Ростом два ноль пять между перпендикулярами и соответствующего водоизмещения был юноша.
Швартуемся, значит. По корме — пассажир «Шаляпин». По носу — учебный парусник "Дружба".
Орел наш Зюзькин на мосту при всем параде красуется, как Д'Артаньян на своем сивом мерине при въезде в Париж через триумфальную арку. При всех делах: погоны, жетон капитанский, фуражечка по последней ллойдовской моде — вертолет посадить можно.
