Иосиф Герасимов - Сказки дальних странствий
— Ты прав, — сказал он.
— Конечно, — подтвердил я.
— Но я не знал, что ты бываешь таким резким.
— Ты и сейчас не знаешь, каким я бываю, — сказал я. — Могу и врезать…
Вот здесь он засмеялся и сказал:
— Ну, это здорово, Факир!
— Я смотрю, ты осчастливил себя, придумав эту дурацкую кличку. Жаль, что тебе не пришло до сих пор на ум: я ведь могу и рассчитаться.
— Если тебе не нравится, то я это снимаю. — Он пыхтел своей трубкой, улыбаясь, и меня это раздражало.
— Спасибо за чай, — сказал я. — Умеешь заваривать.
— Мы еще поговорим с тобой, — сказал он.
— Посмотрим, — сказал я.
По спикеру раздались сигналы, приглашающие на завтрак; тишина утра кончилась, начинался судовой день. Я вышел от Нестерова и, пока шел к кают-компании, думал: «Да, я в это не лезу… мне незачем в это лезть. Не мое это дело и не может быть моим. Но ведь кто-то и как-то должен помочь Леше?..»
И опять мне снились костры в ночи. Они горели на маленьких таинственных островах, где росли деревья, стоящие на корнях, как на ногах, и над ними, освещенный отблеском пламени, вознесся деревянный трубач, веселый к озорной, как маорийский божок Мауи, и трубил сигнал тревоги, а я не понимал, что же это за сигнал. Меня разбудил звонок будильника перед дневной вахтой, и когда я проснулся, то первая мысль, которая пришла в голову, была о Нестерове и Леше: «А ведь они здорово похожи друг на друга. Как же я раньше этого не замечал!..»
Джозеф и Анни сошли в Фримантле — это аванпорт Перта, столицы штата Западная Австралия. Стояло жаркое утро, горели цветы на клумбах, ярким оранжевым пламенем полыхали рождественские деревья, а над портом висела кургузая розовощекая фигура Деда-Мороза с мешком и воротником из ваты — скоро Новый год, здесь встречают его летом.
Мы прощались у трапа.
— Ну, будь здоров, Джозеф, — сказал я ему.
— И ты будь здоров, — сказал он.
А Анни приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в щеку.
— Счастливо, кэп, — сказала она и засмеялась.
— Через пять месяцев у меня будет отпуск, — сказал я. — На целых сто дней отпуск. Приезжайте к нам в Россию, я покажу вам хорошие места.
— Спасибо, — сказал Джозеф. — Но это для нас пока еще дорого.
— Но, может быть, ты за это время достанешь свое золото.
— Оттуда я не возьму ни пенса. Это не мои деньги.
И я опять увидел, что он серьезен. Честно говоря, я никак не мог поверить в эту историю с кладом, но тут я подумал: а моя нет, это действительно все правда, ведь ходили же из Америки в Англию корабли с золотом и нападали на них островитяне, которым тогда это золото было ни к чему, ведь случалось такое, и отмечено в истории документами, а коль было…
— Ты обязательно достань этот клад, — сказал я Джозефу. — И напиши мне об этом. Мне очень нужно.
— Зачем? — спросила Анни.
— Чтоб навсегда убедиться, что сказки тоже быль.
Они оба рассмеялись, а мне стало грустно, оттого что мы расстаемся; честное слово, они мне оба понравились, и, наверное, если бы мы поплавали подольше, нам бы не было скучно.
— Ну, будь здоров, Джозеф, — снова сказал я.
— И ты будь здоров, — снова ответил он.
И Анни опять приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в щеку… Они ушли, и прошло немного времени, как команда наша вышла в город. Мы поехали автобусом через чистенькие улицы Фримантла, пропахшие морем и цветами, и поднялись в гору, чтобы оттуда посмотреть на Перт. И город открылся перед нами новенькими домами на фоне моря, аркой большого моста через реку Лебединая, — говорят, будто здесь впервые и увидели черных австралийских лебедей, но теперь на реке их не было. На горе пахло скипидарным запахом эвкалипта и лежало толстое бревно; потом я узнал, что это реклама строительной фирмы. Мы медленно шли по холму, пока взгляд мой не остановился на памятнике. Я сразу понял, что это за памятник, потому что уже видел много таких… На бронзовой отливке меч разрубал свастику… И я тут же вспомнил, как Джозеф спросил: «Ты антифашист?»
В Высоцке, неподалеку от нашего дома, есть скверик, там тоже стоит памятник, похожий на этот, правда, не из такого богатого гранита, а сложен из кирпичей и оштукатурен; и тут же рядом с ним, — а не на кладбище, — несколько могил. Я ходил в школу мимо этого скверика и с некоторых пор часто стал сворачивать в него: подходил к бетонированной плите, над которой вздымался металлический столбик со звездой на конце. Я доставал из тайника веник, счищал с плиты слег, чтобы любой проходящий мог прочесть надпись, а весной я добывал золотую краску и выправлял ею буквы, и еще я тщательно чистил стекло; оно, правда, пожелтело, и надо было поставить другое, но я боялся, что при переделке могла разрушиться фотография, на которой был изображен худощавый человек с усами под курносым мальчишеским носом, и потому усы казались у него приклеенными, даже очень плохо приклеенными, как в самодеятельном театре, а глаза у него были озорные, и мерещилось: он вот-вот подмигнет. Это был мой дед, и на плите стояла надпись: «Илья Петрович Знобин, погиб, защищая Высоцк».
Так все и было на самом деле: деду шел тогда тридцатый год, и он был отставным старшим лейтенантом, потому что лишился ноги на финской войне; но когда немцы подходили к Высоцку, организовал его оборону…
Мама иногда мне говорила, что не может покинуть Высоцк, потому что здесь могилы всех ее родных.
У нас много в городе могил, а стоит выехать на большое шоссе, то там вдоль кювета обелиски, и на них иногда длинные списки тех, кто остался тут навсегда, пав от пули или осколка, большинству из них не было и двадцати…
Я смотрел на памятник в Перте, на нем тоже был длинный список не вернувшихся с войны домой, и вспомнил, что еще во многих местах видел такие памятники: и в Веллингтоне, и в Сингапуре, и на Маврикии. По всей земле стоят такие памятники… но больше всех их у нас, в России…
Я приходил в скверик, заглядывал в веселые глаза своего деда и разговаривал с ним.
Я родился, когда война давным-давно кончилась, но все равно она все время была со мной где-то рядом. Она приходила в детство, и я так много о ней слышал, что даже начинало казаться, будто сам что-то помню из нее… А Лука Иванович… Он любил после обеда посидеть в кают-компании, неторопливо попивать чай и вспоминать; лицо его делалось добродушным, хотя привычная хитрость не исчезала, лучики морщин собирались у серых с зелеными искрами глаз, и он начинал рассказывать, оглаживая ладонью скатерть:
— Я ее на «Новороссийске» встретил, была дочка судового механика… Ну, был пароход! С него ведь и начал. Совершил побег из дома на горе любимым родителям и нанялся матросом. Ходили Одесса — Херсон. На палубе — бабы с арбузами, в каютах — служащие и рабочий класс. А команда — все старые мариманы. Тельняшки да трубки. Весь белый свет исходили. Пьяницы, но трудяги. Тогда экипаж о каютах и не мечтал. Кубрик. Мне местечко — на нарах. А ушел я из дому в костюмчике, тогда в моде был коверкот. Сшили мне его по случаю окончания школы. Утром проснулся — костюмчика нет. Старенькая тельняшка и брючки. Боцман, волосатый рыжий мамонт, хрипит мне в ухо: «Извини, товарищ, костюмчик мы твой всей толпой пропили, а ты, как непьющий…» Вот так началось. А потом «Новороссийск» эвакуировал людей из Одессы… Эти канальи ничего не боялись, ни бомбежек, ни обстрела. Упала бомба на «Новороссийск», завернулась в матрацы в подшкиперской и не разорвалась. Нашелся один из мариманов, что минное дело знал. Обезвредил… Ну, все-таки я про Валю… Она была дочка механика. Нас под Очаковом накрыли немецкие самолеты, пароход стал тонуть. Механик посадил дочку на загривок и поплыл. Доплыл почти до берега. Там «Десна» стояла. И около самого берега механика пуля скосила. Морячки с «Десны» прыгнули в воду, спасли девочку. Потом пошла «Десна» в Поти, наткнулась на мину и начала тонуть. Суматоха. Крики. Про девочку забыли. А у «Десны» котлы были под парами. Вода как туда ворвалась — сразу взрыв! Девочку разрывной волной в воду почти у самого берега выбросило. Сколько там народу погибло, а она живая на берег ступила. Ну, а потом ее взяли на «Ингул». Я тогда на нем плавал. Хорошо Валю запомнил. Так как эта девочка уже столько пережила, ее вся команда любила, баловала. И вот попадаем мы под Туапсе под сильную бомбежку. Такой еще не переживали. Третьего механика, он у нас килограммов на сто двадцать был, столбняк от ужаса хватил, и он собой двери заклинил, из кубрика никто выйти не мог, в иллюминаторы вылезали. В щелки разнесло наш пароход. Нам на помощь «морские охотники» вышли. Тогда они фанерными были. Вот тебе и военный пароход. Их так и называли «свидетели смерти». Они нас из воды вытаскивали. И все мы видим — плавает наша Валя. В стороне, одна. Все кричат ей: «Валя, держись!» К ней «охотник» направился. Осталось ужо несколько метров… Руку протяни. И Валя у всех на виду камнем идет на дно. Вышли мы на берег, разожгли костры, стали сушиться. Кто-то ведро гнилой картошки принес из деревни. Ее испекли. Вспомнили всех, кто погиб, и Валю. Хотели уже спать укладываться. Вдруг у костра пламя метнулось. Смотрим — на дорожке Валя стоит. Я закричал — так испугался. Подумал — привиделось. А она подошла, села к костру и стала греться. Так она и не смогла объяснить, как возле нас оказалась… Ну, вот такая история. А вы, между прочим, ее знаете. Потому что сейчас работает она в бассейновой поликлинике регистратором… Ну да, Валентина Сергеевна. Мимо нее никто из вас не пройдет. Вот пойдите и спросите ее, как она трижды девочкой умирала, а жива… Что, все веселое про войну рассказываю? Ну, если вам от этой истории весело, то мне — нет… Все пароходы наши тогда сгорели. А сколько людей… красивых, молодых… Не стало флота на Черном море. Пришлось ехать на Дальний Восток… А про войну: все ею ранены, и в самое сердце. Вот так… — И долго потом сидел, молчал и оглаживал ладонью скатерть.
