Стивен Каллахэн - В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря
А через несколько часов послеполуденное солнце фокусирует на мне свои лучи, словно сквозь увеличительное стекло. Кажется, что они прожгут дырку в моей груди. Превозмогая себя, поднимаюсь на колени, чтобы проверить опреснитель и оглядеть горизонт. Внезапный приступ головокружения едва не валит меня с ног, поле зрения по краям темнеет и суживается. Все подергивается голубоватой туманной дымкой. Нахожу на ощупь кофейную банку, лью воду себе на макушку и в изнеможении падаю. Мутным взглядом я еле различаю бегущие по океану волны, чей напор подталкивает нас вперед, к месту назначения.
Вдруг стенка наветренного борта, оглушительно хлопнув, прыгает на меня, наполовину прогибается внутрь и плот зарывается носом в воду. Лавина воды вторгается под навес. «Вот и перевернулся», — бесстрастно думаю я, но тут корма выгибается обратно и принимает прежнюю форму. Вокруг меня хлюпает галлонов двадцать соленой воды, и в ней плавают мой спальный мешок, кое-что из записей, диванный матрас и прочее имущество. Впереди в отдалении тает тень бродячей волны, этого вестника грядущих испытаний — еще более тяжких.
Этот потоп вывел меня из оцепенения. Я принимаюсь за изнурительный труд и как заведенный вычерпываю и отжимаю воду. По крайней мере три дня вся моя экипировка будет холодной и мокрой. Спальник давно уже превратился в какой-то узловатый комок; просыхая, он покрывается коркой соли. Приходится изрядно потрудиться, чтобы отжать из него лишнюю воду и довести его хотя бы просто до стадии сырости. В предстоящие вечера моей единственной защитой от холода будет только мятое, точно пожеванное, липкое космическое одеяло. Недавно затянувшиеся корочкой раны на моем теле снова открылись. Внезапные атаки моря и его обитателей не знают пощады.
Встаю и поворачиваюсь лицом к усиливающемуся ветру и разгулявшимся волнам, а чтобы внезапно не подкосились мои ватные ноги, руками опираюсь на тент. Волны подбрасывают мою шаткую платформу и с журчанием перекатываются под босыми ступнями. Небо заволакивают перистые облака, будто устилая его сыплющейся откуда-то с горных высей спутанной белой собачьей шерстью. Хмуро и неприютно становится все вокруг.
Стараюсь найти положительные моменты в своем существовании. Самое насущное — пища, вода, убежище — осталось в целости и сохранности. Порою разум отказывается мне служить и мысли блуждают. Тогда в мою жизнь вторгаются прошлое и будущее. Я — былое. Я воплощаю в себе былые чувства и мысли других людей обо мне. Я воплощаю в себе свои былые дела. Все это — моя посмертная жизнь. Этого не отнимешь, не уничтожишь. И пусть все эти мысли служат мне лишь очень слабой поддержкой, но они дают мне достаточный стимул для того, чтобы регулярно вскакивать с матраса и, подставляя тело холодному ветру, обозревать горизонт. Я не могу позволить себе упустить проходящее неподалеку судно.
Во втором опреснителе отыскивается маленькая дырочка. Залепляю ее клейкой лентой и временно запускаю его тоже в работу, чтобы побыстрее увеличить запас пресной воды. Как бы я ни старался сохранять позитивный взгляд, близящийся шквал нагоняет на меня страх. Я боюсь, что разразится новый затяжной шторм.
27 февраля,
день двадцать третий
К УТРУ ВЕТЕР УЖЕ СВИЩЕТ ВОВСЮ. В ДЫБЯЩЕМСЯ море вспухают десятифутовые волны, которые закручиваются пенистыми гребнями, опрокидываются и с грохотом разбиваются. Упакованный в просоленный, спальный мешок, я опять сижу, уцепившись за леер наветренного борта. Во время быстрых вылазок на подветренную сторону проверяю солнечный опреснитель и бросаю взгляд наружу. Только в насмешку можно сказать, что я наблюдаю, за горизонтом. До видимого горизонта сейчас буквально рукой подать. Стараясь удержать равновесие, я стоя балансирую на резиновом полу, взлетающем и опадающем вместе с волнами. Когда плот поднимается на гребень, я приседаю, чтобы скомпенсировать инерцию, вышвыривающую меня вверх. На мгновение мы замираем на вершине, и в течение этой короткой паузы я пробегаю глазами небольшую часть горизонта. Из-за непрерывной скачки мне требуется несколько минут для того, чтобы оглядеть горизонт. Несколько раз мне кажется, будто в северном секторе что-то мелькает. Но массивные громады перекатывающихся рядом со мной водяных гор и их белопенные шапки ничего не дают мне разглядеть. И вот, наконец, мы возносимся на вершину огромного морского вала. Есть! Вот оно! Судно держит курс на север. К несчастью, нет никакой надежды на то, что оно меня подберет. Слишком уж далеко оно находится, чтобы заметить мою ракету, и вдобавок уже удаляется от меня. Воодушевляет меня только направление его движения — из Южной Африки в Нью-Йорк. То, что представлялось несбыточной мечтой двадцать четыре отчаянных дня тому назад, я претворил в реальность. Я достиг трассы активного судоходства и все еще жив.
СОТВОРЕНИЕ МИРА
Через два часа «Уточку» снова опрокидывает
НА ОЩУПЬ МЕТАЛЛ ХОЛОДЕН И ТВЕРД. Я СТОЮ уже целый час, облокотившись на фальшборт, и локти ноют от холода. Выпрямляюсь и засовываю руки поглубже в рукава шерстяного пальто, которое мне дал капитан. Лукаво улыбаясь, он говорит: «Держу пари, что вы уже не надеялись когда-нибудь снова увидеть этот город». Я оглядываю горизонт. Его обычно пустынная прямизна сломлена громадами небоскребов, размыта серыми клубами смога. Городской шум не заглушается даже ревом отрабатывающих на реверс судовых машин. Сильные матросские руки, покрытые татуировкой, выметывают за борт канаты толщиной в человеческую ногу и кольцами закладывают их на шпилях. Судно медленно втягивается в док. Все новые и новые концы протягиваются от него к берегу. Вокруг бурлит вода. Но вот выбранные втугую канаты превращаются в струны, и громада океанского корабля замирает недвижимо. Да, я действительно не думал, что когда-нибудь еще увижу Нью-Йорк.
И вдруг — кромешная тьма и хаос. Кто-то бьет меня по голове дубиной, холодной, мокрой и тяжелой, а затем с воем и ревом уносится в глубину ночи. Я нахожусь на ночной половине земного шара, и одна четверть его поверхности пролегла между мной и Нью-Йорком. Ветер разгулялся, разгулялись и волны. Моя «Резиновая уточка», кренясь и сгибаясь, мчится, как обезумевший скакун. Из моей груди вырывается стон: «Я все еще здесь».
Каждую ночь кожу мне ласкают мягкие ткани, я впиваю ароматы различной снеди, меня окружает тепло человеческого общества. Порою, находясь во власти сна, я слышу предостерегающий голос своего сознания: «Спеши насладиться этими благами, покуда они доступны тебе, ведь скоро ты проснешься!» Я давно привык к этой двойной жизни. В дни моих одиноких морских скитаний, даже когда я сонный раскачивался в койке, а в мозгу проплывали грезы о далеких странах, я ни на миг не переставал слышать трепетание парусов и шум волн, чувствовать размеренные колебания яхты. И стоило ритму движений хоть чуть-чуть измениться или какому-то незнакомому звуку долететь до моего уха, я тут же просыпался. Но сновидения прошлой ночи были слишком похожи на явь. Моя жизнь превратилась в смешение различных реальностей — ночных снов, дневных грез и суровой борьбы за существование, которой не видно конца.
Я по-прежнему стараюсь верить в равноценность всех этих реальностей. Возможно, в каком-то высшем смысле так оно и есть; тем не менее я все яснее вижу, что в суровой действительности, в которой я веду борьбу за выживание, главенствуют мое физическое «я» и инстинкты, подчиняя все остальное. Мои сновидения и мечты наполнены вожделенными для тела образами, и мне неизменно снится спасение из этого ада. С тех пор как я наладил работу опреснителя и научился более или менее успешно рыбачить, мне остается только беречь силы, мечтать и ждать. Однако я все больше ощущаю на себе изнурительное действие голода и отчаяния, а мое снаряжение постепенно приходит в негодность.
С каждым днем мне стоит все большего труда создавать себе мир, пригодный для обитания, все трещит по швам и расползается, как ветхая ткань. В этой пьесе речь идет о выживании, и я стараюсь сохранить за собой главную роль. Предусмотренные сценарием действия внешне очень просты: ждать, экономно расходовать пищу и воду, ловить рыбу, заботиться об исправности опреснителя. Эта роль требует от исполнителя величайшей осмотрительности. Если я слишком увлекусь наблюдением за горизонтом, то быстро устану и не смогу как следует охотиться, следить за работой опреснителя и выполнять другие не менее важные для спасения жизни дела. Но в любой момент, когда я не веду наблюдения, в море может показаться судно, которое пройдет мимо, не заметив среди волн крошечную «Уточку». Если сейчас использовать одновременно оба опреснителя, то можно будет утолить жажду и улучшить самочувствие, что позволит мне успешнее справляться с работой и наблюдать за морем, но если оба опреснителя выйдут из строя, то это уже будет означать верную смерть. Мои действия на сцене вызывают противоречивую реакцию публики: когда сознание награждает меня аплодисментами, тело возмущается и наоборот. Лишь ценой постоянной внутренней борьбы удается мне сохранять самодисциплину и придерживаться выбранной стратегии поведения, потому что меня непрерывно одолевают сомнения в правильности этой стратегии. Оптимален ли мой выбор? Всегда ли идут на пользу конечной цели — выживанию — действия, дающие на первый взгляд положительные результаты? На эти вопросы я чаще всего могу ответить только одно: я делаю все, что в моих силах.
