Солнце слепых - Виорэль Михайлович Ломов
Федор Дрейк, капитан – представлялся он с тех пор. И тут же начинал рассказывать о том, как люди приветствовали его на улицах Лондона аплодисментами, или о голых туземцах, которым нипочем ни лед, ни стужа, чьи губы и носы проткнуты костяными или деревянными палочками, и которые всю жизнь проводят танцуя, а умирают опять же только от танцев.
Из поэтов Федор читал одного Блока, так как считал Блока тоже пиратом, потому что только пират мог сказать: «Как не бросить все на свете, не отчаяться во всем, если в гости ходит ветер, только дикий черный ветер, сотрясающий весь дом?» И потом, отчего возникает северное сияние, кто скажет? Так вот, если от стихотворения возникает такое же необъяснимое сияние, восхитительное и красивое, оно волнует. У Блока все стихи были такие.
В четырнадцать лет Федор окончил курсы судовождения и два лета ходил помощником на буксировщике и толкаче по Дону и Донцу. На толкаче не понравилось: надсадная работа, сизифов труд. На буксировщике было лучше. Ты впереди, баржа позади, и глаза бы на нее не глядели! Не фрегат, но и не бухгалтерский стол с корзиной у ног! В «хождениях по рекам» истории разные приключались, но пираты, похоже, все давно перевелись.
В 1938 году Дерейкин без благословения матери и без отцова разрешения в пиджачке и летних туфлях подался из своей станицы на высоком берегу Северского Донца на учебу в город Воронеж, где еще кто-то помнил самого царя Петра с его ботом под парусом. В Воронеже, понятно, пиратству не обучишься, да и негде было потом применить эти знания, но вот выучиться на механика, чтобы вся страна могла узнать о нем и восхищаться его золотыми руками, было можно. Федор тогда еще не знал, что механики изучают маятник вовсе не для того, чтобы изучить время, а для того, чтобы вычислить треугольники пространства.
К тому же, на решительный поступок его подтолкнул случай. Батя выпил и по старой памяти поднял на сына руку, но Федор перехватил ее, а отца толкнул в грудь, да так, что тот полетел вверх тормашками. В тот же вечер Федор и ушел из дома куда глаза глядят.
В университет он поступать не рискнул, вернее, и не подумал даже, а подал заявление куда попонятнее, в сельхозинститут.
– Если поступите, стипендии не будет, – предупредили его. – Ведь ваш отец специалист?
– Да, прораб на шлюзах.
При поступлении Федору пришлось не сладко. Городским лафа: они прекрасно знали то, о чем он впервые услышал лишь на консультациях. Откуда ему было знать все эти премудрости в сельской глуши? Секанс с косекансом? Хоть станица и почище иного города будет, но «провинция она и есть провинция». Эти слова он услышал ненароком о себе и весьма возгордился ими. Вообще-то ему сразу намекнули, мол, сверчок – знай свой шесток, еще при приеме документов. Совсем молодой член приемной комиссии бросил:
– У нас тут правило: брать по знаниям.
– Ничего, – ответил Федор, – у меня задница деревянная. К тому же во всяком правиле есть свои исключения, – так ему сказал как-то отец. В устах старшего Дерейкина это изречение звучало немного странно, потому, наверное, и запомнилось.
Седой мужчина за столом приемной комиссии удивленно взглянул на Дерейкина. Он снял очки и помассировал себе глаза. Может, ему и запомнился дерзкий ответ абитуриента. Как бы там ни было, в институт Федор поступил без всяких натяжек.
По осени будущий механик перебивался разгрузкой вагонов и сопутствующими яблоками, капустой да картошкой, а к зиме устроился в студенческую столовку подсобным рабочим, а заодно и слесарем с электриком и стал покрывать свои руки трудовой позолотой. Деньги были никакие, но кормежка была все же пожирнее капусты и погуще кваса, да и к февралю-марту, по расчетам, можно было набрать грошей для пальтеца на рыбьем меху и войлочных ботинок «прощай молодость».
К рождеству отец смилостивился и прислал через знакомых деньжат и одежонку, в том числе и пальто старшего брата, которого по осени забрали после отсрочки в армию, а мать просторное, на семи листах в клетку, письмо с описанием хорошо знакомых Федору повседневных забот. В письме лежала пятерка от нее. Эти пять рублей растрогали Федора до слез, так как он знал, чего они стоили ей. Поэтому первой покупкой у Федора стало не пальто, а настоящие ботинки на кожимите. Хватило денег еще и на носки, шарф (он с осени хотел купить себе шарф) и даже на обмыв покупок, что явилось практически первым для него настоящим праздником. Отметили лихо, но не дебоширили, а пели песни из кинофильмов до утра.
Комендант был очень строгий мужчина, ему бы бригадой командовать, но после тяжелого ранения он вынужден был вот уже почти двадцать лет укреплять тыл. Каждое утро он выстраивал перед входом в общежитие двух техничек, буфетчицу, дворника, начавшего свою карьеру при Александре II, одноглазого сторожа, давал им вводную, а в конце трудового дня, часов в пять вечера, собирал всех в своем кабинете, читал лекцию на произвольную тему и тут же принимал зачеты под роспись в журнале политобразования.
После того, как вверенный ему коллектив получил зачет по теме «Устройство глаза», комендант вызвал к себе Федора и строго спросил:
– Чем были вызваны песни до утра?
– Исключительно и только моей дурью, Кузьма Иваныч! – отчеканил Федор.
– Смотри, больше не дури! – пожурил комендант. По душе ему был шалопай и трудяга Дерейкин. Молоток! Только молодцы так бравируют своей дурью. Эх, эскадрон, эскадрон!
И тут Кузьма Иванович услышал такое, чего не слышал никогда.
– Когда я на семидесятитонном «Паше» и трех пиннасах покинул Сен-Бернардо и направился к Панаме, я и не предполагал, что на том пути едва не умру с голода. Тем более, что по пути мы освободили испанские склады от продовольствия, предназначенного для знатнейших фамилий Испании, от которого, думаю, и в Кремле не отказались бы, и захватили три испанских судна, на которых было свиней и кур больше, чем в учхозе. В очень удобной гавани неподалеку от Номбре-де-Диос я оставил брата Джона сторожить форт с испанским добром, продовольствием и пушками, а сам на двух пиннасах поплыл к Картахене, куда намеревался добраться меньше
