Бернгард Келлерман - Голубая лента

Здесь было множество изумительно красивых женщин, и Уоррен, бродя по всем трем прогулочным палубам, не упускал случая полюбоваться ими. Он не был пошлым шовинистом, и девиз «Gods own country»[14], например, считал нарушением приличий. Но женщины Америки! Нигде в мире нет таких женщин. Они просто сказочно красивы и милы. Волосы у них всех цветов, какие можно только вообразить, а глаза — зеленые, желтые, голубые, черные… Они принадлежат всем расам, всем народам. Но земля и дух Америки, ее воздух, ее ветер и воды преобразили и облагородили их.

Уоррен все еще высматривал сестер Холл. Он видел Китти Салливен с ее фарфоровым лицом и нежным, томным взглядом в сопровождении свиты поклонников. Видел и сияющую кошачью головку этой французской актрисы — как же ее зовут? Ее глаза искрились, волосы блестели, а розовый язычок то и дело облизывал накрашенные губы. Ее любовник, министр, щуплый коротышка с изящной седой бородкой, быстро семенил рядом с ней, рдея от старческого тщеславия и беспрерывно треща по-французски.

Но где же девицы Холл? Где они? Ведь он видел их во время посадки.

Его вдруг охватило жгучее, неукротимое желание вновь увидеть девиц Холл, ему просто не терпелось поскорее взглянуть в их милые, прекрасные, как у мадонн, лица, услышать их щебетанье. Особенно стосковался он по Вайолет! Вчера ему некогда было, пусть уж простят его. Но сегодня!

С сестрами Холл у Уоррена сложились особые отношения. Он был знаком с ними вот уже десять лет, еще по Оклахоме, их семьи были в большой дружбе. Сперва он полюбил Этель, дело дошло до двух поцелуев, потом любил Мери, тут поцелуев было не счесть, а потом влюбился в младшую — Вайолет. Это уже всерьез.

Случилось все в Риме, почти год назад. Он влюбился безумно и думал сделать ее своей любовницей. Как многие молодые люди, он робел перед девушками своего круга, но ему хотелось испытать, настолько ли сильна его власть над Вайолет, чтобы довести ее до той черты, у которой женщина становится податливой, как воск. А там уж видно будет. О, это была подлость, большая подлость, он осознал это лишь потом. Оказалось, что совсем не трудно было довести Вайолет до этой черты, отнюдь не трудно, она сама шла ему навстречу. Однажды вечером, когда они безудержно целовались, Вайолет изумила его, предложив бежать с ней, так просто — взять и бежать!

Уоррен сразу почуял опасность. Еще один поцелуй, и ты пропал, сказал он себе, еще один шаг, и ты навсегда прикован к Вайолет. И он отступил, сказавшись больным.

Что же сделала Вайолет? О, он совсем еще ее не знал. На следующий день она чуть свет примчалась к нему, нисколько не опасаясь пересудов гостиничного персонала. Он, розовый и свежий, лежал еще в постели с сигаретой во рту и читал книгу; на столике стояла чашка кофе.

— Ты болен, Уоррен, любимый?

— Немножко нездоровится, Вайолет, — ответил он тогда, и даже теперь, вспоминая об этом, Принс чувствовал, что лицо его пылает от стыда. Он разыграл гнусную комедию.

— У тебя температура? Что у тебя болит? — Вайолет обвила его шею руками. — Я с тобой, я останусь с тобой, я сделаю все, что ты захочешь, Уоррен! Дорогой мой, — сказала она, не дождавшись ответа.

Продолжать так дальше было невозможно. Уоррен сказал Вайолет, что любит ее безумно, безгранично, но что в последние дни он еще раз все взвесил и решил: он слишком молод, чтобы связывать себя. Сперва ему нужно создать себе прочное положение в жизни. К тому же он должен содержать мать, Вайолет это знает. Говорить все это было невыносимо тяжело.

О главной причине он, однако, умолчал. Почему умолчал, он не понимал и сегодня. Что-то в нем противилось семейному счастью. Нет, нет, он просто не мог. Он бы презирал себя, если бы в такие молодые годы отдался безмятежному счастью. Но об этом он не сказал ей ни слова.

Вайолет слушала его бледная, опустив глаза. Она поняла то, о чем он умолчал.

— О, я понимаю тебя, Уоррен, — сказала она, — ни слова больше. Но я тебя все равно люблю. — Она обняла его, поцеловала в глаза. Когда он открыл их, Вайолет уже не было, она молча ушла. Настали ужасные дни, полные стыда и муки.

Да, он вел себя позорно, и еще теперь его мучит совесть. Но, несмотря на это, сейчас по всем палубам его гнало поистине безумное желание снова увидеть милое, юное лицо, которое тогда, в Риме, в номере гостиницы, внезапно исчезло, растаяло, как туман. Он поднялся на палубу, затененную тентом, потом выше, на шлюпочную палубу, высматривая девиц Холл, но их нигде не было. Он опять спустился на прогулочную палубу. Однако в ту минуту, когда он уже решил расспросить г-на Папе, где находятся каюты дам Холл, среди прогуливающихся пассажиров возникло вдруг нечто вроде голубого облака. Вся палуба заголубела. То были они!

В одинаковых сизо-голубых пальто и таких же шапочках, взявшись под руки, сестры Холл прохаживались по палубе, источая волны красоты, веселья, благоухания и молодости.

Заметив Принса, они остановились, и у всех одновременно вырвался возглас изумления. Потом они шаловливо запрыгали вокруг него.

— Неужели это Уоррен Принс из нью-йоркской «Юниверс пресс»?

Тут и Принс стал приплясывать очень ловко и элегантно, точно танцор из варьете. Вся эта сцена выглядела так, будто заранее была срепетирована.

— Да, это Уоррен Принс из нью-йоркской «Юниверс пресс», он самый, — отвечал Принс, приплясывая, потом вдруг остановился, широко расставив ноги, и так распростер руки, словно намеревался заключить в объятия сразу всех трех девиц Холл. Сестры с визгом отскочили.

Ах, до чего же хороши были эти девушки! Словно мадонны, веселые, светлые, жизнерадостные мадонны. Когда они улыбались, на лицах всех троих появлялись милые ямочки, шесть ямочек сразу. Легкий утренний ветер развевал их белокурые волосы, играл полами их голубых пальто, разнося вокруг аромат духов. Они весело щебетали, как птички. Голубые глаза, губы бантиком, свежие, румяные щеки, белоснежные зубы — они были само ясное утро, взошедшее над морем. Сестры привлекали всеобщее внимание, все восхищались ими. Некоторые пассажиры в восторге и изумлении просто останавливались, чтобы поглядеть на них. Бывает же такое! Три сестры, и все, как на подбор, красавицы!

Сестры оживленно болтали, перебивая друг друга. У них были приятные, сильные и вместе с тем мягкие, мелодичные голоса. Уоррен не знал, кому из них раньше отвечать. Он был счастлив, чувствуя на себе завистливые взгляды мужчин: все три девушки в таких дружеских отношениях с этим молодым человеком! Он наблюдал за выражением лица и глаз Вайолет. Но в них нельзя было уловить ничего особенного — такие же, как всегда. Иногда бегло брошенный на него взгляд, казалось, говорил: о, все забыто, то было безрассудство юности, — а безрассудство юности так прекрасно! — и ничего больше. Нет, нет, Уоррен, пожалуйста, только не воображай ничего больше…