Белеет парус одинокий - Валентин Петрович Катаев
Мы не раз улыбаемся, следя за юными героями, порой и расхохочемся, ибо повествование так и искрится блестками доброго юмора. То Петя на палубе парохода изо всех сил пытается завязать разговор с помощником капитана, то не без тайного намерения поразить двух незнакомых, но прекрасных девочек громко поясняет своему брату, что прозвучит команда «Передний ход», а капитан, не вняв Петиной эрудиции, как раз дает команду: «Малый ход назад»... То совсем юный Павлик запрягает свою игрушечную Кудлатку в перевернутый стул и, неимоверно дудя в жестяную трубу, возит по коридору «похороны генерала Кондратенко»... Тут много смешных, причем, я бы даже сказал, очаровательно-смешных эпизодов, в самой авторской интонации так и светится улыбка. Но при всем этом мы все чувствуем до крайности серьезное отношение автора ко всему тому, чем живут его юные герои. И это одно из важных условий успеха всего замысла.
Автор до предела сосредоточен и деловит, описывая, как Петя кладет в первый ученический пенал такие удивительные вещи, как резинка со слоном, липка, растушевка и перышки: синие с тремя дырочками, «коссодо», «рондо», «восемьдесят шесть», «Пушкин» — с курчавой головой знаменитого писателя. Тем более он серьезен, когда обращается к вещам куда более сложным — описанию, как мальчик под влиянием споров взрослых впервые задумывается над понятиями «Россия», «царь», «свобода»... Поэтому в повести господствует пленительная иллюзия видения мира детскими глазами, причем во всей его трагической сложности.
Видения не только глазами «умненького» Пети, но и его друга, мальчика из совсем иного социального круга — Гаврика. Голод ежедневно стучится в дверцу маленькой хибарки у моря, где живут Гаврик с дедушкой. И голод, и несправедливость, и опасность, и тяжкий труд. С этим сталкивается Гаврик повседневно. Многое из того, что для Пети — заурядная повседневность, для Гаврика — недостижимая мечта. Его детский мир суровее и строже.
И наблюдательность Гаврика несколько иного плана. Вот он размышляет о солдатах и неких аристократах среди них — писарях:
«Писаря одиноко и меланхолично сидели на железных койках у себя за решеткой и, сняв мундиры, тихонько наигрывали на гитарах. Были они в длинных брюках с высоким красным стеганым корсажем и в чистых сорочках с черным офицерским галстуком...
Писаря были неслыханно богаты. Гаврик собственными глазами видел, как однажды писарь ехал на извозчике».
Как всегда, у Катаева изображение вещно, красочно, зримо, пересыпано тонкой улыбкой. Но дальше, дальше, не забудьте, что писаря представлены глазами Гаврика и только иногда — в неожиданном сравнении, иронической усмешке с нами заговорит непосредственно сам автор.
«И все же, как ни странно, писаря были всего только «нижние чины». И Гаврик собственными глазами видел, как однажды на углу Пироговской и Куликова поля генерал с серебряными погонами бил писаря по зубам, крича грозным голосом:
— Как стоишь, каналья? Как-к с-с-стоишь?
И писарь, вытянувшись и мотая головой, с вылупленными, как у простого солдата, светлыми крестьянскими глазами, бормотал:
— Виноват, ваше превосходительство! Последний раз!
Вот это двойственное положение и делало писарей существами странными, прекрасными и вместе с тем жалкими, как падшие ангелы, сосланные в наказание с неба на землю».
Гаврик видит мир более угловатым, колючим, неправедным, нежели Петя. Итак, говоря сухим языком социологов, — мир в социальных противоречиях. Ибо Гаврику дано уже понимать, что такое «комитет» и «забастовщик», — все это ему родное в буквальном смысле слова, ведь его брат Терентий революционер и «комитетчик».
Но Гаврик в то же время обыкновенный мальчик со всеми присущими его возрасту увлечениями, надеждами и поступками. Он играет в «ушки» — самозабвенно и в то же время с гордостью чемпиона. С неистовой завистью глазеет он на квасника — высокий купеческий картуз тонкого синего сукна, с ума сводящая рубаха — блестящая, кумачовая, пузырящаяся, длинная до колен, с массой синеньких стеклянных пуговок... Нет, когда вырастет, Гаврик обязательно будет квасником! Или — Гаврик в тире. Шпик, чтобы вызнать, не выбрался ли тут на берег матрос с «Потемкина», заигрывает с мальчишкой и предлагает выстрелить из монтекристо.
«Хозяин элегантно зарядил ружье и подал его мальчику. Гаврик, сопя, припал к прилавку и стал целиться в бутылку. Конечно, ему больше хотелось бы выстрелить в японский броненосец. Но он боялся промахнуться, а бутылка была большая.
Мальчик старался как можно дольше растянуть наслаждение прицеливания. Поцелившись немножко в бутылку, он стал целить в зайца, потом в броненосец, потом опять в бутылку. Он переводил мушку с кружка на кружок, глотая слюну и с ужасом думая, что вот он сейчас выпалит — и все это блаженство кончится».
Воистину — «ничто детское ему не чуждо», и как это важно, что автор нигде не отнимает от своих героев их мальчишеской непосредственности или наивности, не старается, как говорится, причесать их по-взрослому.
В повести ребята все время говорят своими собственными надтреснутыми, ломкими мальчишескими голосками. И что еще важно, несмотря на трудную судьбу Гаврика, несмотря на исторические события, которые обрушиваются не только на взрослых, но и на детей, — перед нами здоровое детство.
Здоровое, поэтичное, поражающее свежестью красок детство проходит перед читателем в этой книге. И Петя, и Гаврик — это едва ли не самые яркие среди многих замечательных юных героев всей советской литературы.
Я бы даже не побоялся перешагнуть географические и временные границы. Думаю, что, наряду с бессмертным Томом Сойером и Геком Финном, суждена долгая жизнь в читательском восприятии и Гаврику с Петей. Право же, есть у этих четырех героев немало общего: мальчишеская отвага и рыцарство, предприимчивость, страсть к приключениям, фантазия у одних и трезвый житейский скепсис у других, чуть ироническое отношение к взрослым и т.д. и т.п. Похожи эти две пары просто потому, что здоровые живые мальчишки разных национальностей всегда бывают схожи друг с другом. Однако есть и различия — и немалые.
В книгах Марка Твена юные герои тоже сталкиваются с социальной несправедливостью (рабство, например) и даже пытаются по-детски с ней бороться. Но история в его книгах недвижима, как вода в пруде. Такова была действительность, в которой жили
