Морские истории - Борис Степанович Житков
Паркер вздрогнул и, обогнав консула, не глядя по сторонам, быстрыми шагами направился к шлюпке. Теперь он хотел, чтобы его скорее арестовали.
На другой день черная «Мэри» вышла в Ливерпуль под командой штурмана Эдуарда Юза.
1924
НИКОЛАЙ ИСАИЧ ПУШКИН
Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода.
— Вон, вон, кажется, «Пушкин» идет.
Отвечают портовые люди:
— Правильно, это Стратонов.
Пассажиры:
— «Пушкин» ведь?
— Ну да: Николай Исаич.
Пассажиры переглядываются — вот неучи какие моряки: не знают, что Пушкин — Александр Сергеевич. Николай Исаич Пушкин!
А Николай Исаич стоит на мостике «Пушкина», глядит в бинокль и рявкает из бороды:
— Права… еще права… Так, так держать!
И знает Николай Исаич, что весь «Пушкин», от верхушки мачты до днища, — все это он, Николай Исаич. И что, когда посадит он «Пушкина» на мель, никто нс скажет: «Пушкин» напоролся, а прямо будут говорить:
— Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял… Пять футов воды в трюме.
Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил Николай Исаич — лишь бы не было такого греха.
И так вот всякий капитан. Потому и говорят: «Ерохин снялся, Федор с моря идет».
А в «Федоре» этом — десять тысяч тонн, и на носу накрашено: «Меркурий».
Я сам это понял только тогда, когда первый раз посадил парусник. Дело было просто. Шел я в свежую погоду у Тендры, ночью. Помощник мой вахту стоял. Вот по времени должна уж быть Тендра. А это, надо сказать, песчаная коса, ее и днем-то за двести саженей можно не увидеть. Я вышел и слышу: не та зыбь, метет прибой, россыпи слышно. Я говорю помощнику:
— Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер.
А он говорит:
— Приведите к ветру, лот[10] брошу.
То есть чтобы я поставил судно против ветра, а он смерит, сколько глубины.
А привести к ветру — это, выходит, с ходу еще сажен двадцать пролететь к берегу.
— Приведите! — кричит помощник.
— На вашу голову?
— Ладно. — И побежал он с лотом на бак.
Я привел, и еще ходу не потеряли, как ткнуло в грунт и дрогнуло все судно. Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась.
Потом на берегу спрашивали:
— Ты под Тендрой сидел?
— Да, понимаешь, помощник…
Все усмехаются, отворачиваются. И верно. А помощнику что? Сидел-то ведь не он, а я. И с тех пор я уже накрепко понял: не судно ходит, а капитан. Не судно гибнет, а…
Вот тут-то я вам и расскажу недавний случай с моим другом-приятелем.
Дело было так.
Ледокол промышлял во льдах в Белом море. Промышлял, то есть у него на борту было душ полтораста промышленников, и ледокол лазил меж льдов по свободной воде, шел туда, где залег зверь.
Капитан был молодой, лет тридцати пяти мужчина. Промышленники его любили за то, что с ним пойдешь — всегда удача. Зверя было «балго», и набили на льдине тюленей — беда сколько. Били и отстать не могли, в раж вошли люди от крови и удачи. Такая жара пошла, что капитан сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы.
— Эх, здорово капитан завел! — красные, в поту и в крови, хвалили капитана промышленники.
А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят:
— Ну, кончай! Кончай!
Да как бросишь? В десять лет раз, старики говорят, такая удача! Не бросать же, коли само счастье в руки лезет. Отвернись от него, так и оно отворотится. А вест свежает. Свежает вест, давит на лед, и вот двинулась льдина, и дрейфует (дрейфовать — идти без машины, силой ветра) ледокол у кромки со льдом вместе. Помалу дрейфует к востоку.
Темнеть стало. Ай и капитан, ну и капитан — прямо счастью в карман вперся! Еще полчасика!
— Все на борт, снимаюсь!
Двинул капитан вдоль кромки: узкой полосой шла, как река в ледяных берегах, свободная вода.
— Умаялись, ребята, вари чего там на ужин!
А капитан дал полный ход; надо уйти из этой щели, а еще неизвестно, как там лед впереди. Часом бы раньше…
— А ну, сбегай в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу…
И стал капитан серьезным. Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До Митьки тут! Ходу, ходу еще. Вон лед прямо по носу. Нет, это не поворот в канале, а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым взглядом глянул на него. Капитан подошел к телеграфу и два раза повернул ручку на весь размах и поставил на «полный» — значит, дай самый полный. Слышно было на мостике, как прозвонил крутым раскатом телеграф в машине. Пароход летел прямо в затор, сейчас, сейчас вонзится. Пароход ударил лед пологим форштевнем (выступающее ребро на носу), выскочил, задрался нос, и сразу смолкли голоса под мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился машиной. И капитан, и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир[11] мостика, тужились вместе с ледоколом. Нет! Стоп!
— Назад!
Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился форштевнем; соскочил со льда и Присел на минуту нос. Лед не поддался. Два раза еще ударил в лед капитан и запыхался, помогая пароходу. Он знал, что назад выхода нет и развернуться в узком канале нельзя. А внизу опять гудят, как на ярмарке:
— Митька-то в валенок!.. Ах, чтоб тебе!
И кто-то кричит:
— Значит, дрейфуем! Вались спать, ребята!..
Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по исчислению, что там, справа к осту, — «кошки Литке».
Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул во всю силу. Да, вот ровно на ост — «кошки Литке». И сейчас отлив, малая вода.
А вест свежал и свежал. Стало темно; промышленники уж глухо гудели под палубой, и только две папироски остро горели у правого борта.
Если б можно было ходить пешком по дну, хотя бы в водолазной одежде, то чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи,
