Василий Головнин - В плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах
13 июля, на рассвете, остановились мы подле одного небольшого селения завтракать. Жители со всего селения собрались на берег смотреть нас; из числа их один, видом почтенный старик, просил позволения у наших конвойных попотчевать нас завтраком и саке, на что они и согласились. Старик во все время стоял подле наших лодок, и смотрел, чтоб нас хорошо кормили. Выражение его лица показывало, что он жалел о нас непритворно.
После завтрака опять потянули наши лодки вдоль берега далее. День был прекрасный, тихий; мрачность вся исчезла, и горизонт сделался совершенно чист. Все соседственные горы и берега были весьма ясно видны, в том числе Кунасири и берега, образующие ужасную для нас гавань, мы очень хорошо могли отличить, но «Дианы» нашей не видали. Я, с моей стороны, и не желал ее увидеть: зрелище это, если только можно, еще увеличило бы нашу грусть.
Часа за два или за три до захождения солнца мы остановились при небольшом числе шалашей, обитаемых курильцами. Тут японцы вытащили обе наши лодки на берег, а потом, собрав множество курильцев, потащили их со всем, с нами, с караульными на гору сквозь кусты и небольшой лес, очищая дорогу и уничтожая препятствия топорами. Мы не могли понять, что бы могло их понудить тащить на гору лодки такой огромной величины[37].
Но вскоре после того дело объяснилось. Подняв лодки на самую вершину довольно высокой горы, начали спускать их на другую сторону и спустили в небольшую речку, весьма много похожую на искусственно вырытый канал. Всего расстояния тащили они нас от трех до четырех верст. В это время у матроса Васильева пошла из носу кровь с таким стремлением, как из открытой жилы. Мы просили японцев ослабить на нем веревки, а особливо около шеи, но они нимало не внимали нашим просьбам, а затыкали ему нос хлопчатой бумагой. Но когда приметили, что это средство не могло остановить течения крови, тогда уже ослабили веревки, и то очень мало.
Рекою вышли мы в большое озеро, которое, как нам казалось, имело сообщение с другими обширными озерами. По озерам плыли мы всю ночь и следующий день, только очень медленно. Лодки наши часто должны были итти мелями, и не иначе, как таким образом, что курильцы сходили в воду и тащили их.
В половине ночи пристали мы к к одному небольшому селению или городку для перемены гребцов. На берегу разложены были большие огни, которые освещали несколько десятков японских солдат и курильцев, стоявших в строю: первые были в воинской одежде и в латах с ружьями, а последние со стрелами и луками. Начальник их стоял перед фронтом в богатом шелковом платье, держа в руке, наподобие весов, знак своей власти. Старший из наших конвойных подошел к нему с великим раболепством и, присев почти на колени, с поникшею головой, долго что-то ему рассказывал, надобно думать о том, как нас взяли.
После сего начальник всходил к нам на лодку с фонарями посмотреть нас. Мы просили его велеть нас несколько облегчить. Стражи наши, понимая, чего мы просим, пересказали ему, но он, вместо ответа, засмеялся, проворчал что-то сквозь зубы и ушел. Тогда мы отвалили от берега и поехали далее, а в ночь на 15-е число пристали к большому огню, разведенному на берегу. Тут развязали нам ноги и стали нас выводить одного после другого и ставить подле огня греться, а наконец, повели всех на гору, в большой пустой амбар, в котором, кроме одних дверей, не было никакого отверстия. Там дали нам одеяла постлать и одеться, положили нас, связали опять ноги попрежнему, покормили кашей из сарачинского пшена и рыбой. Сделав все это, японцы расположились курить табак и пить чай и более уже о нас не заботились. 15-го числа во весь день шел проливной дождь, и мы оставались на той же квартире и в том же положении. Кормили нас три раза в день, попрежнему кашей, рыбою и похлебкою из грибов.
16-го числа поутру было уже ясно, и мы стали сбираться в дорогу. Ноги нам внизу развязали, а выше колен ослабили, чтоб можно было шагать; надели на нас наши сапоги и вывели на двор. Тут спросили нас, хотим ли мы итти пешком или чтобы нас несли в носилках; мы все пожелали итти пешком, кроме Алексея, у которого болели ноги.
Японский оягода здешнего места долго устраивал порядок марша. Наконец, шествие началось таким образом. Впереди шли рядом два японца из ближайшего селения, держа в руках по длинной палке красного дерева, весьма искусно выделанной; должность их была показывать дорогу; они сменялись вожатыми следующего селения, которые встречали нас, имея в руках такие же жезлы, на самом рубеже, разделяющем земли двух селений. За ними шли три солдата в ряд, потом я. Подле меня шли по одну сторону солдат, а по другую работник, который отгонял веткой мух и комаров; сзади же другой работник, державший концы веревок, коими я был связан. За мной одна смена курильцев несла мою носилку, а другая шла подле, в готовности переменить людей первой смены, когда они устанут. Потом вели Мура, за ним Хлебникова, там матросов одного за другим, точно таким же образом, как и меня, и, наконец, несли Алексея. Весь же конвой замыкали три солдата, шедшие рядом, и множество разных прислужников японцев и курильцев, несших вещи, принадлежащие нашим конвойным, и съестные припасы. Всего при нас было от полутораста до двухсот человек; у каждого из них к поясу привешена была деревянная дощечка с надписью, к кому из нас он определен и что ему делать, а всем им список оягода имел при себе.
На дороге японцы часто останавливались отдыхать и всякий раз спрашивали, не хотим ли мы есть, предлагая нам сарачинскую кашу, соленую редьку, сушеные сельди и грибы, а вместо питья чай без сахара. В половине же дня остановились мы обедать в одном довольно большом, опрятном сельском доме. Хозяин дома, молодой человек, сам нас потчевал обедом и саке. Он приготовил было для нас постели и просил, чтоб нам позволили у него ночевать, так как мы устали. Караульные наши на это были согласны, но мы просили их продолжать путь: чрезмерная боль в руках заставляла нас не щадить ног и стараться как возможно скорее добраться до конца нашего мучения, полагая, по словам японцев, что в Мацмае нас развяжут.
День был ясный и чрезвычайно жаркий. Мы устали до крайности и едва могли переступать. Но в носилках сидеть не было способа: они были так малы, что мы должны были сгибаться, а завязанные руки не позволяли нам переменить положение без помощи других, отчего нестерпимая боль разливалась по всему телу. Притом мы шли по узкой тропинке, сквозь лес, где носилки наши часто ударялись о пни, и как курильцы шли очень скоро, то всякий такой удар, причиняя сотрясение телу, производил боль еще несноснее, и потому минут по десяти ехали мы в носилках, а потом по часу шли пешком.
