Николай Черкашин - Одиночное плавание
- Симаков! - осеняет вдруг Симбирцева. - Проверьте, не вырвало ли футшток дифферентной цистерны?
Эта догадка стоит тех секунд, которые решают: быть или не быть?
Футшток - медная линейка, которой измеряют уровень воды в дифферентной цистерне. Он крепится на резьбовой пробке. И если её не завернуть до конца, то…
- Центральный, вырвало футшток… Отверстие забили чопом.
И самая радостная весть, какую мне когда-либо приходилось слышать, - доклад боцмана:
- Дифферент отходит… Лодка медленно всплывает. - Мичман Белохатко верен себе: невозмутим, будто все происходит на перископной глубине.
Всплыли.
Отбой аварийной тревоги. Трюм первого отсека осушили. Нашли и «автора фонтана», как определил Дуняшина вымокший до нитки лейтенант Симаков. Футшток в носовой дифферентной цистерне - его заведование. Не завернул пробку до конца. Да ещё пустил без приказания помпу…
- Жили у матери три сына, - отжимает китель лейтенант Симаков, - один умный, другой так себе, а третий - трюмный… Змей ты лох-несский и есть! Уволить тебя в запас без права показа по телевидению. - Беззлобно выговаривает герой дня. Это ему удалось-таки забить чоп - круглый деревянный клин - в отверстие футштока.
На Дуняшине лица нет. Похоже, что ему не только старшинских погон не видать, но и единственную лычку спороть придется. Даже жаль его - хороший парень. «На флоте нет такой должности!» Это любимое изречение старпома насчет «хороших парней». И, наверное, он прав.
В полдень всплыли «под рубку». Командир отдраивает люки - нижний, верхний - и первым выбирается на мостик. До его распоряжения никто не смеет подняться наверх.
В шахту центрального поста падают соленые капли, срываясь с мокрого подволока рубочного ограждения. Капли не торопясь пересекают на своём лету солнечный луч, вспыхивают и подлетают к нам, стоящим на настиле центрального поста, уже освященными прикосновением к светилу.
Партийное собрание решили провести в море по горячим следам происшествия, не дожидаясь возвращения в базу. Расселись в кают-компании, но не на обеденных местах, которые закреплены за каждым по схеме старпома, а по вольному выбору. Не ложками же стучать собрались… Лишь место командира во главе стола осталось неприкосновенным. Абатуров и начал доклад. Впрочем, речь его-отрывистая, злая, без обиняков - на доклад походила мало. Раздал всем сестрам по серьгам. Больше всего досталось механику и Симакову. Трюмный Дуняшин - подчиненный Мартопляса; дифферентовочная цистерна со злополучным футштоком - хозяйство механика. Но Симаков, как командир отсека, должен был лично все перепроверить и уж потом докладывать о готовности к погружению. Мартопляс сидел тихо, чинно, придав голове тот наклон, с каким истинный философ встречает неотвратимые удары судьбы. Он был бледен и красив. Что усы его, что шевелюра были разобраны волосок к волоску, хоть сейчас на парикмахерскую рекламу.
Симаков, напротив, петушился, лез в словесные баталии. Видимо, мысль, что именно он забил чоп и спас лодку, затмевала все остальные соображения, горячила кровь и заставляла требовать по меньшей мере снисходительности… Но получил он то же, что и Мартопляс, - строгача без занесения.
3.
Из «гнилого угла» - норд-веста - наволокло туч, и море расходилось. Волны перекатываются через рубку так, что подлодка на время оказывается в родной стихии. Стрелки глубиномеров то и дело срываются с нуля и прыгают до пяти-, семиметровых отметок. Глубиномеры в море не отключают, даже если лодка идет в надводном положении.
Капитан-лейтенант Симбирцев, мокрый с головы до ног, спустился в центральный пост и нажал тумблер микрофона:
- Вниманию экипажа! Выход наверх запрещён!
Симбирцев стягивает резиновую рубаху гидрокомбинезона. Резина на его широченных плечах вот-вот лопнет. Старпом возбужден и весел, как человек, счастливо закончивший опасное дело.
- Ну швыряет! - радостно изумляется он. - Нос выбрасывает по нижнюю «бульбу».
Нижняя - килевая - «бульба» всегда скрыта под водой, увидеть её можно разве что в доке, и уж если она обнажается, то океан и в самом деле разыгрался не на шутку.
Лю… Как славно думается о ней в визжащем грохоте свирепого железа, плеске волн, гудении агрегатов. Я позволяю себе вспоминать её лишь в награду за какое-нибудь удачно выполненное дело. Размечтаешься - начнет все из рук валиться…
Почему-то все, что делает красивая женщина, преисполнено глубокого, тайного смысла - расставляет ли она чашки на столе, разглядывает ли себя в зеркале или зажигает свечу. Видеть и слышать её. Пусть даже она говорит не с тобой, а с кем-то. Видеть и слышать. И больше ничего не надо. Все так просто! И так невозможно! И даже не потому, что я здесь, во втором отсеке, в море, а она там - на берегу, в Северодаре… Я для нее один из многих знакомых, в такой же неотличимой чёрной тужурке, с казенным галстуком, прихваченным уставной латунной заколкой…
Стучусь в каюту к командиру за разрешением стоять на мостике. Абатуров с трудом разлепляет красные от морской соли и застарелой бессонницы веки, улыбается, морщась от боли в растрескавшихся губах:
- Правильно, Сергеич. Место комиссара - там, где труднее. - Нажимает клавишу в изголовье: - Центральный, запишите в журнал: дублером вахтенного офицера заступил капитан-лейтенант Башилов.
- Есть!
- Привяжитесь там, а то смоет!
Стоять верхнюю вахту - черед Феди-помощника и боцмана мичмана Белохатко.
Свитер под кителем, ватные брюки, меховая канадка с капюшоном. Чтобы втиснуться в резиновый комбинезон, нужна ещё чья-то помощь. В тесноте боевой рубки я помогаю боцману, а боцман - мне. Лодка кренится, и мы то валимся друг на друга, то скачем на одной ноге - другая застряла в резиновой штанине. Должно быть, со стороны смешно, но со стороны смотреть некому.
Раздобревшие в плечах, еле протискиваемся в узкую шахту. Помощник отжимает тяжеленный кругляк верхнего рубочного люка и первым выбирается в ревущую темень, наполненную брызгами, воем ветра и водяным грохотом. Увесистый заплеск обдаёт нас с боцманом и проливается в шахту ледяным душем. Белохатко - он вылезает последним - опускает литую крышку размером с вагонное колесо, задраивает её наглухо поворотом штурвальчика, и мы поспешно лезем ещё выше - на мостик, открывающий нас по грудь встречному ветру. Глаза быстро привыкают к темноте, слегка развеянной светом звёзд и молодой луны.
Куда ни глянь - всюду всхолмленный океан. Нос то вздымается выше горизонта, то зарывается в воду по подножию рубки. Лодка в пене, как загнанная кобылица. Сквозь пену прорывается холодное зеленоватое свечение. Фосфоресценция вспыхивает, гаснет и снова загорается, будто из-под воды кто-то сигналит.
