Коллектив авторов - Сборник Поход «Челюскина»
Через 20 минут я ел горячие, сочные, жирные консервы. Сначала мне стало просто тепло — в первый раз за вторые сутки тепло! А потом почувствовал, что я совершенно здоров. Я даже бодр, силен, работоспособен… Оказывается, дело в банке мясных консервов! Замечательный урок познания самого себя и того, что такое пища. Вообще на льдине я научился с большим вниманием относиться к таким простым вещам, как пища, сон, отдых, работа.
Гаккель, Хмызников, Решетников, Громов, Шафран, Ширшов, выселенные Кренкелем, уже возятся над новой палаткой. Они выбрали хорошее, надежное местечко — на юго-восточной окраине лагеря.
Мне тепло. Я скидываю малицу и направляюсь помогать товарищам ставить палатку. Встречают приветливо.
— Решил с нами в палатке?
— Конечно.
— Как раз седьмого недостает. [125]
— Вот и отлично.
Интересуются, что было со мной утром. Мне совестно рассказывать, как я «заболел». Отделываюсь шуткой:
— Выздоровел. Банку себе поставил.
— Банку? Какую банку? — одни удивились, другие заподозрили совершенно определенную «банку».
— Мясных консервов, товарищи.
Шутка на морозе вышла неплохой. Посмеялись. Но, оказывается, все мои сопалаточники уже давно подзаправились: кто — банкой, кто — двумя, а кто даже и с добавкой.
Палатку поставили быстро, растянули полотнища, укрепили колышки. Чтобы колышки лучше держались, их пришлось полить. Чем? Ясно, чем… Поливали по очереди, карауля поливающего.
Зато палатка вышла лучше, чем у всех: выше, просторнее, с прямой, не провисающей крышей. Подошел Отто Юльевич и похвалил за уменье ставить палатку. Мне показалось, что он немножко беспокоится: не слишком ли близко к сердцу мы приняли его вчерашний приказ уступить нашу первую палатку для радиостанции. Это похоже на него — беспокоиться в таких случаях. Правда, определить это по его лицу невозможно. Лицо сведено морозом, скрыто поднятым воротником, низко надвинутой шапкой, но в интонации вопроса, в самом голосе чувствуется типичное для него беспокойство.
Мы очень любим этого лучшего среди нас человека. Большинство относится к нему бережнее, чем к себе самому. Кусочек лица, видимый между воротником и шапкой, как будто почернел. От этого нашему воображению лицо его кажется исхудавшим (за одну ночь), да и вся высокая фигура, кажется нам, ссутулилась больше, чем мы привыкли видеть.
— Отто Юльевич, палатка поставлена на ять! Сами удивляемся… Знаете отчего так? Вчера у нас не было опыта. Ставили в темноте, первыми. А сегодня на выбор восемь палаток. И девятая будет лучше всех! Факт! Отто Юльевич, переселяйтесь в нашу палатку!
Примерно так мы ответили Отто Юльевичу и, кажется, вполне ликвидировали его беспокойство.
Мы уже заканчивали наше строительство, когда подошел Володя Задоров, секретарь ячейки.
— Надо поговорить. Пойдем.
Отошли в сторонку. Присели на льдинке. Володя серьезничал. Серьезность в Володе — не основная его черта. Серьезность в Володе появляется, когда он «переживает». А «переживает» Володя [126] все моменты своей партийной работы, которые считает значительными, все моменты, когда приходится «руководить». И сейчас он «переживает».
— Ты один в палатке? — тон вопроса официальный.
— Как один? Нас семеро…
— Коммунист ты один в палатке? — страшно терпеливым голосом уточняет Володя.
— Коммунист я один. Есть еще комсомолец Федя Решетников…
— О комсомольцах речь особо, — перебивает Володя поучительно.
— Есть, капитан! — отвечаю я и сам не слышу в собственном голосе ни одной подозрительной нотки.
— Задача коммуниста — обеспечить хорошее настроение палатки в целом… На-днях будет заседание бюро, там поговорим подробнее…
Володя спешит. Он решил поговорить с каждым из коммунистов. Побывал уже в половине палаток.
В середине дня состоялся общелагерный митинг. Митинг был краток — семь минут. Из всех митингов, какие я когда-либо видел, этот — как «цветок неповторимый».
Выступал один Отто Юльевич, говорил как начальник экспедиции, как представитель партии и правительства, как вождь сотни людей, попавших в опасное положение.
Митинг совершался на «площади» лагеря Шмидта. Мороз. Ветер. Пуржит меньше, чем вчера. Большинство в малицах. Молча стоят плотной толпой, тесно окружая начальника, который говорит…
А он говорит о чести и достоинстве родины. Родина нас не забудет. Она сделает все для нашего спасения. Но и мы, сотня на льду Чукотского моря, не забудем своих обязанностей по отношению к родине…
Митинг положил реальное начало общественности на льду. Всей жизни лагеря он сразу придал бодрый, идейно высокоприподиятый тонус, который так и остался характерным для лагеря Шмидта на все время его существования. В этом смысле значение первого митинга огромно.
Уже на следующий день родилась идея продолжать издание стенгазеты. Это произошло в нашей палатке вечером, когда все находились «дома», произошло внезапно, — мы сами были потрясены.
— Что? Что? Стенгазета?
— Замечательно!
— Это мысль.
— Да работу, товарищи!
— Здорово, здорово! [127]
В уме промелькнули «роскошные перспективы» для нашей стенгазеты: на льду будет очень полезно, а там, на Большой земле, когда узнают, — поймут, что мы собираемся жить на льду всерьез и вообще все у нас не так плохо, как там представляют.
Тут же посовещались, наметили чудесное название — «Не сдадимся!» и принялись за работу.
Я выскочил из палатки, побежал в палатку Отто Юльевича:
— Отто Юльевич! Стенную газету выпускаем!
— Очень хорошо, — улыбаясь своей мягкой улыбкой, неторопливо проговорил Отто Юльевич.
— Вам придется написать в первый номер.
— Напишу, напишу.
— Сегодня нужно. Приходите к нам в редакцию и там напишите.
Обежал еще несколько палаток, заказал статьи. Договорился с женщинами — О. Н. Комовой и З. А. Рыцк, которые взяли на себя работу по переписке статей.
Когда вернулся в палатку, редакция работала «на полный ход». Горели полученные для редакции свечи; Федя Решетников на полу [128] на согнутых коленях рисовал первую карикатуру; добыли карандаши, несколько штук ученических тетрадей.
«Не сдадимся!» начинала жить.
Рядом с первыми ростками общественности шло формирование быта. Быт сформировывался удивительно быстро. Точный регламент общего трудового дня и почти невольный регламент дня личного — вот одна из отличительных черт нашего быта на льду.
Мы стали строже к себе и к другим и в то же время более внимательными и чуткими к своему соседу по палатке или по работе.
