Леонид Соболев - Зеленый луч. Буря.
Иван Сергеич наотрез отказался ночевать в палатке, он предпочитал мох и открытое небо. Он улегся на мху и завернулся с головой в кусок старого одеяла. Некоторое время изо всех дыр этой рваной тряпки еще валил трубочный дым, и, когда он рассеялся в воздухе, сразу же стал слышен тоненький храп. Иван Сергеич уснул. Мы вошли с Лизой в палатку.
Она приготовила себе постель по одну сторону от входа, мне по другую. У нее было вместо одеяла осеннее пальтецо до колен, у меня бушлат, и я подумал, что ночью будет прохладно. Мы легли, плотно задернув полотнище у входа, чтобы не налетела мошкара.
— Спокойной ночи, — сказала Лиза.
— Спокойной ночи.
Стены палатки слабо просвечивали на солнце. Не темнота, а густые красные сумерки были внутри. Я не люблю такого света. При таком свете трудно уснуть. Я видел Лизу. Она лежала ко мне спиной, поджав ноги чуть ли не к подбородку. Пальто ее было слишком коротко, чтобы она могла им накрыться во весь рост.
— Вам неудобно?
— Нет, хорошо. Только все никак не могу завернуться с головой и с ногами.
— Дайте я укрою, — сказал я, вставая.
Я укрыл ее ноги и подвернул пальто под травяную подстилку. У нее на колене порвался чулок, — если ночью колено откроется, мошкара закусает. Я вернулся на свое место и лег.
Эти красные сумерки были невыносимы. С полночи солнце поползет вверх, в палатке станет еще светлей. Я повернулся лицом к брезентовой стенке. Хорошо, что мошкары налетело немного: если бы налетела мошкара, нечего бы и думать о том, чтобы уснуть. Я лежал и прислушивался, как они гудят там за полотнищем — комары и целые полчища этой ядовитой мошки. Воздух вокруг палатки точно звенел тихонько-тихонько, — мне показалось сначала, что это у меня в ушах так звенит.
Лиза тоже не спала. Я все слышал. Два раза она повернулась с боку на бок, ее колено с порванным чулком, наверное, опять открылось.
Потом я лежал на спине и слушал какие-то странные звуки, точно далеко в тундре шел обоз и пронзительно вразнобой поскрипывали колеса. Они скрипели все ближе и ближе, потом скрип удалялся, затихал совсем, и на смену ему приходил новый. Один раз он был особенно резок и сопровождался каким-то гулким свистом — казалось, страшной силы ветер шел стороной, минуя нашу палатку.
Я услышал шепот:
— Как близко! Они над нами летят.
— Это гуси летят?
— Да, дикие гуси…
Свист и поскрипывание перешли в оглушительный гогот: стая опустилась где-то совсем рядом — должно быть, на озере. Сразу стало очень тихо.
— Сна ни в одном глазу, — сказала Лиза. Она приподнялась и головой прислонилась к брезенту. — Вы обещали мне рассказать о том, что с вами было. Можете сейчас рассказать?
— Это длинная история, — сказал я. — Ночь может пройти, Лиза.
— Ну и пусть.
Я сел и стал рассказывать — все, все, как было. О моем разгуле в мороз и вьюгу; о пьяном старом бандите, который пил одеколон и закусывал сырой рыбой; о том, как я удирал от милиции и как три дня спустя меня било море; о птичьем базаре и о глазах, светившихся в расселине; о моих оправдавшихся подозрениях; о Шкебине, который приставил мне к горлу шкерочный нож; о первом шквале в страшное утро двадцать четвертого апреля; о голосе в наушниках радиотелефона, который просил нас о помощи, а мы ничем не могли помочь и все-таки пошли на помощь; об ударе о риф и о бесконечных часах в кубрике, когда судно уже ушло под воду кормой; о том, как я в последний раз увидел с палубы черные острова Старовер и Ведьма и как в следующий момент меня обожгла ледяная вода и оглушило падение. Я рассказал, наконец, о том, как несколько недель назад на берегу были подобраны обломки шлюпки с нашего судна и кости двух моряков, обглоданные песцами. Да, уж не такого конца желал бы я этим людям.
В рассказе все оказалось короче, чем я думал. Лиза не перебивала меня ни разу, она только спросила, почему, когда меня уже перенесли с бота на берег, я был весь в крови и с рассеченным лбом и как узнали, что скелеты в песке — это именно те два механика, а не кто-нибудь другой.
— А часики-то, часики-то? — сказал я. — Кроме того, была найдена шлюпка…
Она кивнула головой и после этого долго смотрела в угол, подперев подбородок переплетенными пальцами, по привычке, знакомой мне еще с поезда. Она точно обдумывала все, что я ей сказал. Потом легла и по самые уши натянула свое пальто.
— В лагере, — сказала она с чуть слышным смешком, — вас ждет не очень интересная работа. Будете помогать мне ходить за водой и таскать хворост. Я там больше вожусь со стряпней, чем со зверями и птицами. Так уж получилось. Я единственная женщина в экспедиции и, по совести говоря, круглый неуч.
Она еще выше натянула свое пальто и замолчала, а я сидел в совершенном недоумении. Почему она ни с того ни с сего заговорила о том, чем ей приходится заниматься в экспедиции? Мы же разговаривали совсем о другом? Ну да, о другом! Надо же быть круглым болваном, чтобы не понять, почему это было сказано, да еще с такой бойкой усмешкой. Она не отрываясь, слова не проронив, слушала рассказ о моих похождениях на море, она меня считала настоящим человеком, который делал настоящее, трудное, взрослое дело, а она сама как была недоучкой-девчонкой, так, видите ли, и осталась недоучкой-девчонкой! Смех меня разбирал. С одной стороны, мне, безусловно, было приятно, что я так высоко стою в ее глазах, с другой — сама-то она мне стала как-то понятнее. Я всегда немного смущался ее и робел, и вот уж, действительно, подумал я, нашел перед кем робеть! Девчонка, милая, умная, своенравная, самолюбивая девчонка! Но главное, что девчонка, по сравнению с которой я, в самом деле, взрослый человек.
Я встал со своей подстилки и, все еще смеясь про себя, подошел к ней. Она все-таки уснула, чудачка. Только лоб да кончик носа выглядывали из-под пальто, да еще пятки. Они зябли, им было холодно, она так смешно подворачивала их со сна одну под другую. Подумав, я накрыл ее ноги своим бушлатом.
— Спи ты, — сказал я. Сказал негромко, так что она даже не шевельнулась. Потом вышел из палатки.
Солнце еще стояло низко и не грело. Но уже было утро. По всему озеру ходили широкие круги — след играющей рыбы, и не один, с десяток шмелей гудели на травке. Иван Сергеич спал, подставив солнцу подошвы окованных железом сапог.
Я думал:
«Что за глупость так говорить: допустим, я ее люблю. Я ее люблю и люблю — и все тут. Ну ладно, а она?»
Я сел у входа в палатку. Впервые я взял да и сказал так прямо, что я ее люблю. Не ей сказал, не Лизе, а самому себе, конечно. Все равно это было хорошо. Это так хорошо, что лучше ничего не видеть вокруг, и я лег лицом в мох, закрыл глаза и обхватил голову руками. Со стороны, наверное, можно было подумать, что со мной приключилось какое-то большое несчастье; иначе с какой стати человеку валиться ничком и хвататься за голову? Но меня никто не мог увидеть. Все спали, я один не спал.
