Алексей Новиков-Прибой - Соленая купель
— Это хорошо. Если в одном месте не удастся, то в другом вознаградим себя.
Вставая, рыжеволосый господин сказал:
— Значит, длина основной радиоволны шестьсот метров?
— Совершенно верно. Запомнить легко.
Выходя из кабака, оба пошатывались, а когда очутились на просторе улицы, трезво распрощались, пожелав друг другу успеха, и разошлись каждый своей стороной.
Капитан Кент мог уверенно вести свой корабль к берегам Европы. Машина на нем больше не ломалась и работала исправно, работали и люди. На корме развевался нейтральный флаг. Все говорило за то, что он благополучно достигнет конечной цели. Одного лишь он не знал, что его радиотелеграфист мистер Викмонд имел на этот счет свои особые планы.
VIII
Лутатини как человек наблюдательный новую свою профессию усвоил довольно хорошо. Благодаря постоянным указаниям Домбера он имел ясное представление об устройстве котлов. Ему приходилось принимать участие в банении дымогарных трубок. Он познакомился со всеми клапанами, кранами, питательными помпами, водомерными стеклами и умел обращаться с ними. Его тело огрубело, но вместе с тем оно стало выносливее к жаре и приобрело упругость. Короче говоря, он был силен своей молодостью и мог уже стоять на вахте без посторонней помощи, держа пар на должной высоте.
Но так продолжалось только до тех пор, пока «Орион», направляясь из южного полушария в северное, пересекал умеренную полосу. Дальше предстояло перейти экватор. По мере того как приближались к нему тропиками, солнце поднималось все выше, расточая жгучие ливни света. Пассатный ветер слабел. Железная палуба, накаляясь, обдавала жаром. Скрывались под тентами. Но в машинном и кочегарном отделениях синий столбик спирта на термометре вырастал с каждым днем, переваливая за пятьдесят градусов. Вахтенные часы наполовину уменьшили, зато машинисты и кочегары должны были теперь спускаться вниз четыре раза в сутки. Стало как будто легче, но когда еще больше усилилась жара, уже истощала и двухчасовая вахта. Ветрогонки почти не действовали. В топках, лишенных притока воздуха, плохо горел уголь, трудно было держать пар в котлах. Стрелки на манометрах стояли ниже красной черты. В кочегарку прибегал второй механик, испанец Фаустино, и, потрясая костлявыми кулаками, ошалело кричал:
— Дрянь вы ананасная, а не кочегары! Кухарки могли бы здесь справиться лучше, чем вы!
Большая голова его покачивалась на длинной и тонкой шее, как на столбе, и казалось, что вот-вот она оторвется совсем.
Домбер повертывался к нему и мрачно заявлял:
— Совершенно нет тяги, господин механик.
— Надо чаще подрезать, чаще шуровать в топках!
— Все делаем, господин механик!
— Неправда! Только бездельничаете здесь!
— Покажите нам, как можно лучше работать.
Дальше Домбер и Сольма, теряя терпение, начинали бунтарски возражать. Они хлопали дверцами топок и угрожающе размахивали ломом и гребком. Поднимался бестолковый шум.
— Вас, разбойников, нужно в кандалы заковать! — выкрикивал второй механик и с руганью вылетал из кочегарки.
Опять для Лутатини наступило время жестоких мук. Если привычные кочегары уставали, то с ним творилось что-то невероятное: он быстро начал худеть, слабнуть, теряя силы с каждой вахтой. Озлобляясь, он доходил до того, что оправдывал отъявленную ругань кочегаров: здесь, в этом раскаленном плавучем аду, не только они, но и сами ангелы могли бы взбеситься. И сейчас же пугался своих кощунственных мыслей. Чье проклятие он носит в себе?
Температура в кочегарке приближалась к шестидесяти градусам.
Лутатини уныло обращался к старшему кочегару:
— Когда же прохладнее будет?
Домбер угрюмо отвечал:
— Пустяки. Поменьше обращайте внимания на градусник и больше работайте. Помните одно; есть люди, которые хуже нашего живут. Безработные смотрят на нас с завистью.
Лутатини безнадежно поник головою.
А на верхней палубе не переставал издеваться над ним рулевой Карнер. Он постоянно преследовал его, как гончий пес зайца. Казалось, что он задался исключительной целью — при всяком удобном случае ужалить, уязвить Лутатини как можно больнее.
— Духовенство нас пугает чертями. А черти эти — пустое воображение, и вреда от них — ровно никакого. Я исколесил все моря, всю нашу землю и ни одного человека не встречал, кто бы пострадал от поповского черта. А есть на земле действительные дьяволы. О них духовенство почему-то молчит. Вот от этих дьяволов и страдает человечество. Что вы скажете на это, сеньор Лутатини?
— Я хотел бы, чтобы вы раз навсегда оставили меня в покое, — досадливо отмахивался Лутатини.
К неугомонному Карнеру, чтобы сильнее подзадорить его, обращались другие матросы:
— Это кто же, по-твоему, действительные дьяволы?
Чахоточный Карнер воспламенялся, как порох. Бледные губы его дрожали, глаза наливались гневом.
— Кто действительные дьяволы? Это — содержатели кабаков и домов терпимости, хозяева фабрик и заводов, духовенство всех религий. Это они, сами обогащаясь, заставляют людей умирать с голоду, это они устроили мировую бойню. Эти дьяволы самого сеньора Лутатини загнали в преисподнюю. Пусть он попробует вырваться…
Матросы заражались ненавистью Карнера, и на власть и богачей сыпались проклятия и угрозы:
— Подожди — обломаем им рога!
— Сделаем их комолыми!
— В России уже свергли этих дьяволов с теплых мест!
При этом часто присутствовал Прелат. Его жирное тело колыхалось от хохота, и он захлебывался табачной жижей. Если Карнер причинял боль, как острые шипы терновника, то старший повар вызывал отвращение, как падаль.
После таких разговоров Лутатини чувствовал себя отравленным. Он нигде не находил себе покоя. Ночью, лежа на жестком матраце, усталый, он мысленно обращался к богу, к мадонне, ко всем святым. Но и в молитвах не находил себе облегчения. И гасла вера, как забытый в поле костер.
Наступил день, когда «Орион» пересек экватор. Полоса затишья и жары передвинулась в северное полушарие. В кочегарке с утра термометр показывал шестьдесят градусов. Синий столбик спирта все поднимался. Мрачное помещение с багровыми отсветами превратилось в пекло. Ни к чему нельзя было прикоснуться голыми руками — все обжигало: и переборки, и резаки, и гребки. Даже привычные кочегары задыхались и, сверкая белками воспаленных глаз, ловили воздух открытым ртом. Пили кипяченую воду, разбавленную овсяной мукой. Такое пойло будто бы лучше утоляло жажду.
Лутатини, надрываясь, растрачивал последние остатки силы. Сердце билось учащенно, внутренности горели. С дрожью в коленях и руках он шуровал в топке. Казалось, каждая клетка его организма стонала от боли и усталости. Иногда, словно из глубокого колодца, он поднимал глаза вверх — там сквозь железную решетку сочной синью сверкал кусочек неба. Ах, забраться бы на палубу, вдохнуть полной грудью свежего воздуха!.. В отупевшей голове тяжело ворочалась мысль: он когда-то клеймил преступления, но он же оправдывал законы, установленные земными властями, а теперь, на основании этих законов, его самого засадили в пекло. Где же тут правда? Гудели топки, сверкал развороченный шлак, ослепляя, как солнечные осколки. С потрескавшимися губами, с пересохшими легкими Лутатини, как и его товарищи, бросался к пузатому чайнику, чтобы залить огонь в груди. Пойло было теплое и отвратительное, как щелок, но он выпивал его за одну вахту столько, сколько не выпьет ни одна лошадь за целые сутки. И сейчас же все это выступало обильным потом, словно тело его было обтянуто не кожей, а кисеей. Жажда не переставала мучить, полыхала кровь в жилах. Он и другие кочегары то и дело становились под шланг, проведенный в кочегарку, и окатывались забортной водою.
