Борис Сандрацкий - Пиратская история

С фокусами было покончено.

О том, что письма пленников Гоур преспокойно сжигает, знали только он сам и адмирал Фил.

8

По вечерам Гоур любил захаживать в гости к Дукату.

Усаживались на лавку во дворе под дубом и заводили неспешные разговоры.

Они давно знали друг друга. С того дня, как Гоур попал в плен. Дукат был первым, кто предложил не убивать раненого капитана бешеных. Его слово тогда оказалось решающим.

Дукат уже не ходил в море, но до сих пор считался на острове лучшим кормчим. Фил собирал искусно сделанное оружие, а старик — трофейные морские карты, в доме они хранились кипами. Изучать их было любимым занятием Дуката. Он и Фила к этому приучил, тот тоже знал толк в морских картах. Перед рейсами фрис-чедские капитаны приходили к Дукату обмозговать будущий маршрут. Должности главного кормчего на острове не было. Но если б она была, ее, без сомнения, бессменно занимал бы Дукат.

Это был кругленький, обритый наголо старик, еще крепкий, подвижный, с толстыми ляжками и умными, проницательными глазами,

Поговаривали, что своим ранним адмиральством Фил обязан Дукату, который сделал из приемного сына непобедимого морского волка. Впрочем, чем строить догадки, проще было спросить об этом у самого Фила. И тот, не колеблясь, ответил бы:

— Да, это так.

И это было бы чистой правдой.

…В молодости Дукат был весельчаком. С годами, однако, потяжелел, стал молчаливее, все реже захаживал в таверну, часто погружался в свои, одному ему ведомые размышления.

В душу к нему никто не лез. Молчит — пускай молчит, значит, так надо.

Человек, утверждали фрис-чедцы, за свой век проживает три жизни: детство, молодость и старость. И каждая из этих жизней — разная.

В детстве ты весь открыт, как океан. Ты ждешь от жизни удивлений, и она тебя удивляет щедро, без жмотства.

Молодость — это когда ты уже сам хочешь удивлять. Отвагой, ловкостью или меткой мыслью, до которой ты додумался первым.

А старость дана на то, чтобы неспешно перебирать в памяти и детство, и молодость, и молча изумляться тому, как быстро прошла жизнь. И вдруг приходить к мысли, что все, что ты когда-то придумывал нового, уже было открыто другими, давным-давно.

О прежней жизни Дуката было известно не больше, чем о Гоуре. Только то, что в плен он попал мальчишкой, будучи юнгой на испанской каравелле. А прозвище свое Дукат получил за то, что в его сундучке оказался лишь потрепанный камзол и один золотой дукат — все его состояние. Хорошо, что хоть не Камзолом прозвали, ухмылялся теперь, спустя многие годы, старик.

Фил называл его отцом.

Это моя большая удача, думал адмирал, что меня когда-то усыновил именно Дукат. Это он научил меня понимать океан, управлять судном и вести себя с людьми так, чтобы люди мне доверяли,

— Никогда, Малыш, не считай себя умнее всех, — издавна любил повторять Дукат. — Иначе из тебя не получится толковый капитан.

— Почему? — спрашивал, еще в детстве, Фил. — Разве на судне может кто-то быть умнее капитана?

— Э, капитаны тоже бывают болванами и проходимцами. Но я, Малыш, не о том. Нельзя вбивать себе в голову, будто ты непогрешим — вот я о чем. Как только возомнишь о себе — перестанешь считать людей за людей. Матросы для тебя станут скотами, которые лишь обязаны тебе повиноваться.

— Но они, отец, и так обязаны это делать! Ты же сам говорил, что в море на судне есть только один хозяин — капитан!..

— Но хозяин хозяину рознь. Бывает, к примеру, что капитан и отважен, и смел, но с матросами обращается по-свински. А у каждого человека, Малыш, есть человеческое достоинство.

— Что это? — нетерпеливо спрашивал Фил.

— О, тонкая штуковина… Ее нельзя потрогать руками, но она есть всегда, даже у самых гнусных пройдох. Неосторожно тронешь ее — и вот уже твой матрос стал твоим врагом.

— Но как можно потрогать то, что нельзя потрогать руками! Чем же?

— Словом. Взглядом. Лучше дать матросу оплеуху, но за дело, чем смотреть на него так, словно его вовсе нет. Или давать ему приказание таким голосом, будто ты говоришь с бревном. Матрос смолчит, он вынужден смолчать, но внутри у него все бунтует. Он начинает тебя ненавидеть. А за ним и другие, которых ты тоже задел своим высокомерием. И постепенно все на судне пропитывается злобой. От шпангоутов до клотика. Злоба вгрызается в паруса, пропитывает собой воздух, и тот становится тяжелым, смрадным. Нечем дышать. Такое судно — что мешок с дерьмом. Паршиво всем: и капитану, и матросам. Все валится из рук, и одна неудача следует за другой… Понятно?

— Не очень, — недовольно отвечал Фил. — Запутанно ты говоришь, отец…

Это были странные разговоры. Но, подрастая, Фил то и дело вспоминал о них и мысленно начинал их пережевывать заново, точно они — куски корабельной смолы, которой фрис-чедцы чистили зубы, Разговаривая с кем-нибудь, замечал, как в это время на ум ему приходят предостережения Дуката: человеческое достоинство — тонкая штука, Малыш…

Это была наука, которую Фил ценил до сих пор.

Но с недавних пор между ним и Дукатом стало происходить что-то неладное.

Когда адмирал, вернувшись из очередного похода, начинал беззаботно, как и прежде, рассказывать старику, скольких пленных на сей раз убили пираты, тот, прищурившись, задавал — внезапно, невпопад — короткий вопрос:

— А зачем?

— Что — зачем? — недоуменно переспрашивал Фил. — Ты о чем, отец?

Дукат не отвечал. Рассеянно побарабанив толстыми волосатыми пальцами по столу, шел готовить еду, этим в доме занимался только он, так было заведено им же.

Однако короткое «а зачем?» повторялось уже не впервые, и это стало беспокоить Фила.

— Отец, — не выдержав, спросил он, — что с тобой? «Зачем, зачем… « Ну зачем убивать врагов? Потому что они враги, вот зачем. Тебе ли, старому моряку, этого не знать! Врагов надо убивать, надо, и все.

— Врагов? — оживившись, сказал Дукат. — Когда они еще сопротивляются — да, это враги. Но, став безоружными, они — уже попросту несчастные люди.

— Ах! — усмехнулся Фил, — Несчастные! Особенно испанцы, наши злейшие враги, которые застраивают своими фортами остров за островом! Чем меньше будет на свете испанцев, тем…

Он взглянул на Дуката и осекся на полуслове. Лицо старого пирата передернулось в гримасе.

— Не сердись, отец, — пробормотал Фил, — Пожалуй, я не должен был так говорить, я просто забыл, что ты… ну, вроде как… испанец…

— Вроде как, — глухо повторил старик. — Хорошо, что ты еще помнишь про это, Малыш… Но я имел в виду не только испанцев, а просто пленных, всех.

— Да? Тогда — вспомни, вспомни, скольких пленных ты сам перебил, когда еще ходил в море! Никого не щадил! Ты сам про это рассказывал!