Лев Толстой - Свет маяка

Нашедшему бутылку.

Приятель! Я не знаю, кто ты и откуда. И не знаю, через неделю или через сотню лет бутылка попадет к тебе в руки. Тебе, наверное, интересно, что со мной было. Для тебя это уже «было». Ни черта со мной не будет.

Объявят мне выговор. Возможно, строгий. Возможно, возьмут слово, что в дальнейшем… Но знай, что, когда я буду давать слово, я буду держать большие пальцы рук внутри кулака. В этом случае по старой морской традиции обещания недействительны. Ты думаешь, что дело было хуже?

Поверь, мы не утонем. Мы просто не имеем права уступать финикийцам. В любое время человек должен уметь повторить то, что делали до него.

Помни об этом. А при случае давай выпьем за то, чтобы чудаки и донкихоты никогда не исчезали. Они здорово помогают любить жизнь. И помогают ценить то, что было до нас и будет после. Только скучные народы в скучные времена могут обходиться без чудаков.

Прощай. Туман, лед и морские качели поджидают нашу лодчонку.

Борис Романов

Боцманский зуб

Вам никогда не приходилось подходить на шлюпке к своему кораблю ночью, издалека, натосковавшись и продрогнув?

Со мной случалось такое.

Однажды осенью, последним рейсом за углем на Шпицберген, мы с «Донецком» отстаивались на якорях у Медвежьего, ожидая ледокол.

В трюмах у нас был груз для зимовщиков «Арктик-угля»: фрукты, овощи, сено, ширпотреб и новогодние елки.

Дули устойчивые ветры, и нам за двое суток пришлось трижды обегать остров, выискивая место поспокойнее. Ледокол запаздывал, а льды в тот год рано сдвинуло к югу, так что нас иногда накрывало полой тумана, который всегда висит у кромки пака.

Боцмана Мишу Кобылина угораздило подхватить зубную боль, да такую, что его разнесло на правую сторону до неузнавания.

— Апельсинов переел, — определил за обедом старший моторист Федя Крюков, — груз на зуб проверял.

— В каждом здоровом коллективе, — утверждает наш капитан Виталий Павлович Полехин, — должен быть свой злодей, свой клоун и свой хранитель чести.

Так вот, Федя Крюков, у нас был как бы хранитель чести. За обеденным столом он сидел по правую руку от боцмана и посмеивался:

— Я почему правду режу? Ему же с левой-то неудобно!..

Налюбовавшись боцманской щекой, Виталий Павлович вспомнил, что на «Донецке» доктор неплохо разбирается в стоматологии, и приказал готовить к спуску правый вельбот.

Через пятнадцать минут мы вчетвером, держась за мусинги, впрыгнули в шлюпку. Следом шагнул боцман. Заверещала шлюпочная лебедка, мы начали проваливаться вниз, и скоро под днище шлюпки шлепнула плавная маковка зыби.

С грохотом отлетели отданные шлюптали, Федя Крюков завел мотор, и мы пошли к «Донецку».

— Долго не задерживайтесь, скоро стемнеет! — напутствовал по трансляции капитан.

Оказывается, только с палубы судна море было спокойным.

Стоя у штурвала вельбота, я глянул вперед и не увидел «Донецка», обернулся назад — полупогруженные в волны мачты и мостик нашего «Валдая» кренились нам вдогонку. Потом вельбот вынесло на вершину волны и стал виден черный, украшенный кремовыми кранами, корпус «Донецка», заснеженные скалы Медвежьего и плывущая в низких облаках вершина горы Мизери.

Так и поплыли, держа берег слева.

Боцман сидел в полушубке, спиной к форштевню, с огромной, закутанной в шерстяной платок, головой. Правый глаз у него был задвинут распухшей щекой. Шевелить головой он не мог, однако по шторм-трапу на «Донецк» поднялся, ни разу не оступясь на выбленках.

Матросы и Федя Крюков по очереди слазали в гости на «Донецк», а мне осточертело торчать в шлюпке, дергаясь под кормой «Донецка» на бакштове и помалу превращаясь в кочерыжку, как и полагается в подобных случаях командиру.

Уже засветился над нашими головами якорный фонарь, когда на юте появился дюжий донецкий доктор без шапки и в халате с поднятым воротником и заорал нам:

— Вашего боцмана, ребята, придется до Баренцбурга здесь оставить! Виталий Павлович добро дал, валяйте домой!

Вахтенный помощник, выглянувший из-под его локтя, добавил:

— Они фальшфейером посветят, а мы за вами в локатор последим. Огонек зажгите! Остров справа держи, да не забудь, течение оттуда, как из Волги, прет! Давай!

И мы поплыли обратно.

Горы Мизери в темноте не видно стало, да еще и темнота была не полная, но, пока мы шли, стемнело. Какое тут работало течение, это я понял сразу, оглядываясь на «Донецк»: нас так и несло боком.

Подправили курс на течение, только не очень я в этом был уверен, потому что картушка шлюпочного компасика сама по себе кидалась в обе стороны сразу на полгоризонта. Потом справа над водой показалось далекое зеленое сияние, и мы не сразу догадались, что это норвежцы включили на своей метеостанции наружное освещение с фонарями дневного света.

С ночного мостика эта метеостанция выглядит почти как набережная Лиссабона, но со шлюпки — вроде северного сияния.

Ребята в шлюпке притихли, даже Федя Крюков замолк, хотя еще выложил не все соображения относительно боцманского зуба, и я, косясь краем глаза на норвежскую иллюминацию, тоже молчал.

Со мной странное состояние случается иногда в ночном безориентирном море: ни неба, ни воды не вижу, волна вверх вскидывает, а мне кажется — падаю прямо к центру пропасти. Волна вниз, а душа все равно у горла стоит. И нужно подумать о чем-нибудь заманчиво-повседневном, например, что есть охота, или бы женщину увидеть, или глоток чего-нибудь веселого хлебнуть не мешало бы, чтобы вновь обрести все привычные земные плоскости и направления.

Человек сам в себе — тоже магнитная стрелка, и теряет устойчивость, выпадая из своего поля. Иногда, правда, в такие минуты мне кажется, что это вечность меня обтекает, но вцепиться в этот поток мне не дано. Он неощутимее воздуха.

Подумать о чем-нибудь я не успел, потому что справа по курсу зажглась на парашюте разноцветная ракета, и когда звезды ее канули в море, в той стороне, на фоне угадываемого острова, проявились корабельные огни. Стало быть, нас там ждали.

Понадобилось еще минут сорок, чтобы выгрести против течения на дистанцию их постоянной видимости, и, чем ближе они колебались в глубине ночи, тем более растягивалось время. Уже и матросы, и Федл Крюков сидели как бакланы, вытянув шеи из воротников, когда по воде послышался божественный звук живого парохода: стук вспомогательного дизеля, шум струи, льющейся из шпигата, жужжание камбузного вентилятора. Несокрушимый борт заслонил нас от зыби и мачтовые светильники заглянули в шлюпку.