Джон Пристли - Затерянный остров

— Знаете, мистер Первис, — признался Уильям, — я-то думал, вы первым делом спросите нас, что новенького слышно из Англии. Помню, как удивился, когда вы даже не поинтересовались. Мне казалось, вы здесь, на краю света, ждете новостей, как манны небесной.

— Для этого я тут слишком долго прожил, — объяснил Первис. По привычке человека, подолгу остающегося наедине с собой, он говорил неторопливо, размеренно. — Когда я только приехал, то действительно жить не мог без новостей — начинал сгорать от нетерпения за месяц-другой до ежегодного прибытия корабля. А потом как-то отвык. Последние несколько лет мне даже приход судна не в радость — наоборот, легче становится, когда оно отчаливает. Это не значит, что я не рад вашему приезду. Очень рад. Но от одиночества не мучаюсь. Конечно, я знаю на острове всех и каждого — что, впрочем, нетрудно, однако вы тоже рано или поздно вернетесь к себе, и моя жизнь не изменится. Несколько лет назад мне выпал длинный отпуск, я съездил на родину — и уже через неделю-другую Лондон сделался невыносимым. Вот там я хлебнул одиночества сполна. Все кругом незнакомое. Меня хватило ненадолго: купил кое-что из необходимого, пообщался с парой давних друзей — и все, больше не выдержал. Как я был рад сюда вернуться!

Рамсботтом уставился на него с нескрываемым изумлением.

— А я, оказывается, зря вас жалею, мистер Первис. Я-то думал, вы тут чахнете вдали от цивилизации. Чем заполняете время все эти годы?

— О, занятий здесь предостаточно. Дел по горло. Я ведь здесь практически один всем заправляю, так что неудивительно. Ответственность немалая, а работу я люблю. И потом, мне тут, по сути, не о чем волноваться. Вот тем несчастным, что остались в Лондоне, я и впрямь сочувствовал. Кого ни возьми, не человек, а комок нервов.

— Да, нервных много, — мрачно кивнул Рамсботтом. — Но я таким не буду. Когда вернусь. Если вернусь.

— Разумеется, вернетесь! — рассмеялся Первис. — Куда же вы денетесь.

— В общем, когда вернусь, в комок нервов превращаться и не подумаю. Даже если налоги поднимут до восемнадцати шиллингов с фунта и мое дело пойдет прахом, я все равно буду тихо радоваться остаткам. Лишь бы дома!

— И у меня те же мысли, — признался Уильям.

— Как я успел заметить за время нашего путешествия, — продолжил Рамсботтом, — люди делятся на два типа: одни способны получать удовольствие от жизни, лишь забравшись куда-нибудь подальше от дома — чем дальше, тем лучше; а другие могут ради разнообразия поездить по свету, но душой отдыхают только на родной земле. Я, выходит, из вторых и Дерсли тоже. Это-то мы выяснили. Пусть несколько затратным путем, но выяснили.

— А я не уверен, — возразил Уильям. — Хотелось бы надеяться, что теперь мы знаем наверняка, но я все равно сомневаюсь. Жизнь — чрезвычайно переменчивая штука. Там хорошо, где нас нет, однако стоит туда попасть, и сказка тут же становится обыденностью, а впереди маячит новая сказка. Это, разумеется, злые шутки воображения, поддаваться которому мы совершенно не обязаны.

— Вот я и не поддаюсь, — улыбнулся Первис. — Хотя в отрочестве, думаю, оно поводило меня за нос.

— Тогда пора и мне уже повзрослеть, — вздохнул Уильям.

— Есть по крайней мере один человек, которому эти игры нипочем. — Рамсботтом ткнул пухлым большим пальцем себе за плечо. — Говорите что хотите насчет старины коммандера, но это точно не про него. Как-то он умеет ужиться в любом месте — вот просто прибывает и вживается, без всяких разочарований. Я знаю, о чем говорю, мы ведь с ним достаточно поездили. Причем это не отнимает у него права каким-то местам отдавать предпочтение…

— Иначе было бы нелепо, — вставил Первис.

— Именно. Но куда бы его ни занесло, он обязательно найдет там что-то хорошее. Наш коммандер — человек с железными принципами. Он всегда сознает свой долг и всегда готов его исполнить, для него это как дышать. Сколько раз я не знал — вы, Дерсли, наверное, тоже, — смеяться над ним или завидовать. Эх, что же сейчас-то все по-другому? Грустно видеть его таким.

— Да, вам всем нынче несладко. — Первис встал, потягиваясь. — Вечером еще раз загляну.

К вечеру температура у коммандера поднялась еще выше, он лежал в забытьи. Уильям с Рамсботтомом договорились сидеть с ним всю ночь по очереди, хотя и не могли ничем по-настоящему помочь. Рамсботтом заступил на вахту первым, Уильям сменил его в два часа утра. Полупустая комнатушка, освещенная лишь крохотной масляной лампой, стоящей почти на уровне пола, превратилась в театр теней. Для Уильяма, которого клонило обратно в сон, это был сущий кошмар. Первые несколько минут он с трудом разбирался в сплетенье теней и света, барахтанья и бормотания, методично растолковывая себе, где здесь что. Рамсботтом шепнул, что коммандеру хуже, он бредит, но поделать ничего нельзя — только укрывать его потеплее и смачивать лицо губкой. Уильям, выдернутый из глубокого сна и зависший между днем вчерашним и сегодняшним, не мог избавиться от ощущения ирреальности происходящего. Он казался себе призраком у постели призрака. Даже комариные укусы — ночью от комаров не было спасения — не отрезвляли. Беспамятство коммандера, который метался под одеялом и что-то бормотал, иногда довольно пространное, казалось логичным продолжением этой действительности.

Коммандер тем временем уже покинул остров Пасхи и настоящее. Он снова отдавал приказы на кораблях, которые уже двадцать лет как пошли в переплавку. Он салютовал воображаемым адмиралам и распекал призрачные отряды курсантов. Он садился на мель в Портсмуте и рапортовал о прибытии на службу в Шанхае, отправлялся на рыбалку под Лагмутом, и что-то у него там не ладилось с удочкой. Из зрелого возраста его то и дело заносило в далекое детство. Пару раз Уильям разобрал в его бормотании собственное имя, и ощущение призрачности только усилилось. Отчаянно клонило в сон, однако он не сдавался, и перед самым рассветом его одолел приступ тяжелейшей депрессии. Уильяму казалось, что все труды напрасны, жизнь закончилась, так и не успев начаться, он один как перст, от этого одиночества никуда не деться, и отныне ему уготованы лишь позор, разочарование, страх и муки. Неимоверным усилием он все же вынырнул из этой трясины, заставив себя думать только о несчастном больном, чье сознание металось, словно птица, в клетке воспоминаний. В этом беспорядочном бреду вся простота и сердечность коммандера проступили куда явственнее прежнего. Почему-то именно теперь, когда сам коммандер, по сути, отсутствовал, блуждая в дебрях пространства и времени, Уильям разглядел его как никогда отчетливо и позабыл до поры о собственных расплывчатых страхах. Ему хотелось схватить коммандера за руки и вытащить обратно в обычную жизнь — он сам не ожидал от себя привязанности такой силы и глубины. Однако оставалось только ждать. Беспомощный, потерянный, Уильям смотрел на осунувшееся горящее лицо, постепенно теряющее знакомые черты.