Владимир Гораль - Приключения моряка Паганеля. Завещание Верманда Варда
Ну, у кого ничего, а у Шептилы, как правило, в трале тонн двадцать молодой, красивой рыбки. Ну а больше то и не надо за один подъем, подавиться рыба в трале – товарный вид потеряет.
Тогда у Нуука, Готхоба, стало быть, Витька Шептила совсем еще пацаном был. Да и как штурман, без опыта. Как говорят – «зелень подкильная.» Ну вот как ты покаместь…
Вахту на мосту он стоял с капитаном, на подстраховке, значит. А в рейсе, бывало, капитан посмотрит вокруг, что мол все спокойно, ну и пойдет себе из рубки – бумаги там или еще, что. А ведь не положено это – мостик на штурманца – салагу оставлять. Ну да кто без греха? Ну Витюша то наш и учудил. Это он сейчас жук, практичный да деловой, видать испуг тот ему сильно на пользу пошел – изменил ему психотип, по научному вышло, во как.
Увидал Витя айсберг, а они порой красивые черти. Летом, когда и весной уже солнце в силе, айсберг тот, играет под лучами, как бриллиантами усыпанный. Это ведь цельный кусок льда, замерзшего двадцать тысяч лет назад. Несколько тысяч лет подтаивал да в Гренландское море сползал. И высоты они порой огромной, пока не увидишь, не поверишь.
Хотя ты то точно увидишь. А в воде то теплее по любому, и солнышко незакатное опять же. Айсберг тот тает, да так чудно. Иной плывет по морю – замок короля Артура, не иначе, а другой один к одному – скульптора Родена – «Ромео и Джульета» из Эрмитажа. В масштабе эдак 1:1000.
Ну и как на такую красоту не поглазеть. А тут как раз такое чудо в полумиле и проплывало. Глядит Витя в бинокль и видит, что на вершине горы ледяной, как – будто человек сидит, да преогромный, и то ли в шкуре звериной, то ли своей буйной шерстью покрытый. Не иначе Йети, человек снежный. Ну, думает Витюня, надо брать! Даже если от капитана влетит, Нобелевская премия все окупит.
Если ты думаешь, что Витюша неуч какой был и про айсберги в мореходке не проходил. Так как в Одессе говорят: «Таки нет!» Он ведь как рассудил: «Оно понятно, что штука опасная и под водой у нее в три раза больше, чем над. Однако когда охрененный Айсберг топил охрененный Титаник, так это ж была картина маслом, солидняк. Так за каким ему сподобиться наше старое корыто, пропахшее к тому же не Шанелью номер пять, а вовсе даже протухшей по щелям рыбкой».
Ну и подвернул Витя к этой пятидесяти метровой ледышке втихаря. Капитан уже неладное почуял. Чувствует судно на несанкционированный поворот пошло. Может он в гальюне думу думал, может еще чего, но замешкался что-то. Я то в каптерке сурик, краску коричневую, растворителем разводил и в аккурат, когда Витька на подводную часть того айсберга наскочил, я мордой лица тот сурик то и принял.
Машина – стоп. Тревога «по борьбе за живучесть судна» названивает, панику нагнетает. Народ пластырь разворачивает 7:7 метров. Готовиться с носа, с полубака под киль его заводить, чтобы если пробоина в прочном корпусе, да ниже ватерлинии, закрыть временно. Ну, ты знаешь.
А я же процессом командовать должен, а с личности сурик стекает. Люди пугаются, ну как я умом повредился и на нож мой боцманский втихаря косятся.
Капитан, когда в рубку залетел, желал Витюшу того придушить, натурально… Однако застал его в состоянии прострации, нервный шок стал быть. Только и успел, болезный – ручку машинного телеграфа в положение «СТОП» вздернуть. И оцепенел! Потом уже, когда улеглось все и доложили, мол пробоины в борту нет, зовут меня в рубку, на мостик.
Я же тогда медицинской науке всякий свободный момент посвящал, к экзамену готовился. Ну поднимаюсь, смотрю. Витек мой в кресло капитанское усаженный, сидит недвижно со спиной прямой и ручки на коленках сложивши, прямо статуя Аминхотепа, фараона египетского. Сидит без звука и в одну точку уставившись. Ну подошел я и как полагается, по всем правилам психиатрической науки по личности то его и хряпнул, чтобы значит из шока вывести. А у меня же рука не дай боже, железо. Ну не рассчитал малость. (Я вспомнил историю с суриком и слегка усомнился.)
Ну Витя мой с легонца в воздух то поднялся, и у дальней то переборки на палубу и опустился. Некрупный был парень. Я смотрю – он опять молчит, только уже лежа. Ну думаю, из нервного шока я может его и вывел, да по запарке то в летальное состояние ввел. А тут еще второй штурман, ясень ясенем. Здоровый бык и такой же смышленый.
– «Как, говорит, судоводительский состав сокращать и где, на нашей исконной территории, в рубке штурманской? Валик ты, орет, малярный!» И биноклем цейсовским мне в рыло. «Каюсь, не стерпел я слов его последних. Личность свою, биноклем задетую стерпел бы, а вот намеков неприличных в адрес свой, в форме непристойно – эпической не терпел, и в преть терпеть не намерен».
Безобразие тут форменное началось. Капитан наш, Луи де Фюнес вылитый, что лицом, что фигурою – метр пятьдесят два в прыжке. Так он для харизмы бороду отпустил. Только и проку, что его еще и барбосом обозвали. Да братва ещё траулер, что под его началом ходил «Барбос карабас» окрестила. Бывало, психанёт и давай от нервов бороденку то чесать, ну прям барбоска плюгавая. А туда же – разнимать нас кинулся. Это же как бычару с лосярой мирить, мною то есть. Он же нам по эти, по гениталии. Ну, задели мы его в разминке. Глядь, а барбосик то наш, «Капитоша»(его так за глаза весь флот звал) лежит у знакомой переборочки, Витюней нашим облюбованной. Лежат они оба два, что братики – щеночки.
Охолонули мы с ругателем моим от такой Цусимы. Стоим любуемся, гладиаторы херовы. Штурманец мой шепчет: «Устиныч, шепчет, гребут нашу мэм в клюз на ватерлинии. Это же двойная мокруха. Это же ты зуйка – салабона прижмурил, а я стало быть „Капитошу“ для изящной комплектации.» – «Ладно, говорю, не дрейф, дрейфила, учи матчасть. У них у обоих жилы на шеях бьются, живые значить».
Бог миловал, обошлось тогда. Они же оба родимые, как оттерли мы их скипидаром, болезных, да как оба очухались, глядь, а ведь не буя то и не помнят, ну как отшибло. Ну мы со вторым, не будь мормышки, переглянулись. Второй то левым глазом подмигнуть хотел, да как подмигнешь ежели он у него заплыл напрочь, только зашипел – болит мол. Ну да я и без того понял, чего он сказать хотел: «Ври, мол, боцман. У тебя складнее выйдет.»
Ему что – циклопу бестолковому, а мне грех на душу. Ну не приучен я. Врать, то есть. А куда денешься – жизнь то заставит. Ну наплел я, аж вспоминать противно. Дескать капитоша наш в порыве яростном на мост заскочил, чтобы значит Витюню то покарать самосудом беззаконным. Ага, тут мне пол бинокля с треснутой линзой на глаза попались, я и продолжил импровизацию. «А вы, говорю, Ромуальд Никанорыч (так мастеру нашему родители удружили) себя не помня, да в состоянии аффекта пребывая, за инвентарь схватились и на младшего коллегу замахнулись. Да на наше с вами удачное счастье пребывал рядом второй помощник ваш – мужчина во всех местах героический. И заслонил он от удара вашего могучего отрока сего злополучного лицом своим коровьим. Ага?»
