Святослав Пелишенко - Хождение за два-три моря
— Все-таки согласись, Баклаша: повезло нам, — задумчиво сказал Сергей. Поскольку я молчал, судовой врач поднялся, кряхтя и трудно помещаясь в каютном пространстве, натянул штормовой плащ; скрылся в люке.
Я продолжал лежать с уютным ощущением: имею право. Во время ночного аврала матросы так и не проснулись. Сергей поступил остроумней: когда цепь запасного якоря наконец зазвенела в клюзе, сонно спросил, откуда звон и по ком он звонит. Я с удовольствием прислушался: сверху, с палубы, донесся гневный голос Данилыча. В альпинизме это называется «разбор восхождения». Правда, доставалось — ше такое? — в основном Дане. Меня не касается…
Койка мерно покачивалась. Несмотря на сырость, можно было еще поспать; можно и обдумать возрожденный вопрос о смысле моего здесь присутствия. С момента отхода вопрос этот как-то забылся, подавленный обилием впечатлений. Впрочем, заниматься самопознанием и сейчас не хочется. Хорошо ведь? Хорошо… Эффект палатки: мокро, тесно — и беспричинно уютно, защищено. Палатка, которая движется. Купе, которое плывет. Каюта… Почему это, попытался я подогреть угасающее сознание, почему только в каюте начинаешь понимать, что вне каюты ты был, строго говоря, ненормальным?.. Тендра, «Мгла», простая смерть Володи, шипит за тонким бортом вода, удивительно спокойное лицо тети Пати… как же она-то без каюты обходится? Я начинал задремывать.
— Баклаша! — Лицо Сергея, возбужденное, мокрое, нависло в раме люка. — Поглядел бы, что делается! Дрыхнет он!.. — Судовой врач опять исчез. Из люка пахнуло сырой свежестью.
В крышу каюты по-прежнему стучался дождь. Я встал, надел штормовой костюм и поднялся на палубу.
IIНа руле стоял Даня. Его цыганская бороденка мокро топорщилась, в зубах торчала раскисшая папироса, с полей невообразимо-фетровой шляпы лилась вода. Над мастером по парусам плыло небо, налитое всеми оттенками свинца и олова; на горизонте этот припой натекал на бронзу с прозеленью. Угадать, где небо переходит в море, помогала только ниточка далекого берега с едва заметными портовыми кранами. А впереди и горизонт, и небо закрывали паруса.
Меня охватило ощущение праздника. Вдоль Тендры, из-за слабого ветра в сочетании с пограничным «контрольным сроком», шли под мотором; но и сонный полет под парусом на переходе Ильичевск — Очаков был не похож на то, что я сейчас видел. Происходило нечто совсем иное.
Дождь был соленым. С гребней срывалась пена и зависала, с кажущейся неторопливостью плывя по ветру. Из ералаша волн в какой-то неуемной радости вылетали двухцветные тела мелких дельфинов-белобочек и с плеском погружались, проныривая под бушприт. Мы шли фордевинд. Ветер шелестяще выл, и казалось, что этот звук, один звук несет яхту. Паруса гудели, как трансформатор высокого напряжения. Зыбь приходила в корму слева; на гребне нос яхты начинал подниматься, корпус вдавливало в воду, и в этот момент максимальной скорости, когда Даня с трудом удерживал румпель, из-под киля вдруг вылетал водоворот свистящей пены, шипел — и улетал в сторону, расплываясь далеко позади!
— Хорошо идем! — прокричал Данилыч. Его широкое лицо блестело, глаза светились, как у мальчишки перед охотой. — Данька! Давай еще и апсель поставим!
Мастер по парусам с готовностью кивнул, передал руль «бате» и скрылся в носовом отсеке. Вскоре оба матроса тянули какие-то фалы, обменивались репликами типа «отдай штаг»… Мы с Сергеем тупо переминались с ноги на ногу. Обидно чувствовать себя идиотом, но я совершенно не понимал, что такое штаг и кому его нужно отдать.
Трясина парусной терминологии неизбежно засасывает новичка. Перед отъездом я полистал «Школу яхтенного капитана», и в голове бессмысленно засел один из вопросов для самопроверки. Звучит он так: «Отдавать ли топенанту бизани при галфинде?» Полная парусность «Юрия Гагарина» — около ста квадратных метров, самый большой парус — стаксель. Передняя мачта — грот, парус на ней тоже грот. Все это я знал и уже не называл точно такой же парус на второй мачте «задним гротом». Это была бизань; впрочем, мачты имеют одинаковую высоту, иногда сам капитан именовал грот-мачтой как раз заднюю, передняя становилась фок-мачтой, парус на ней — фоком, бизань исчезала, и я невольно повторял фразу одного из коллег-преподавателей, обращенную к студентам:
— Знаете что? Не нужно делать из меня дурака…
Апсель, по форме похожий на лист каштана, взлетел вверх, хлопнул и распустился.
— Хорошо потянул! — Данилыч всем телом навалился на длинное перо румпеля.
Накренившись, яхта полетела еще быстрей.
— Батя! Может, на штурвал руль перевести?! — закричал Даня.
— А?!
— Управление… на штурвал! Легче будет!
— Не надо! Я так лучше лодку чувствую, вот оно! — В двух метрах друг от друга капитану и мастеру по парусам приходилось кричать во весь голос. Негромкие шипящие гласные ветра уносили слова куда легче, чем вчерашний грохот мотора.
— Узлов шесть идем! — закричал Данилыч.
— Шесть?! — Даня вспыхнул. — Какие шесть, когда восемь!
— Шесть, — капитан дернул рулем, оценил взглядом улетающую воронку — и обидно ухмыльнулся. — Шесть, сынок.
— Ну ше ты начинаешь, батя?! Без апселя семь было!
— Шесть. Опять споришь?! — неожиданно побагровел Данилыч. — Ты с мамой своей спорь, со мной спорить не надо, вот оно. Спорим, что шесть?..
Даня капризно затряс головой. Данилыч вдруг бросил руль. «Гагарин» вильнул, слегка изменил курс и, к моему облегчению, ровно пошел сам, а капитан схватил мастера по парусам за плечо — идем! — и потащил на нос. Мне было видно, как оба отчаянно жестикулировали, щупая стаксель. Судя по долетавшим фрагментам, одновременно с количеством узлов обсуждались дела семейные.
Помнится, перед отходом из Ильичевска, узнав о том, что один из матросов капитанский сын, я огорчился — в команде будет любимчик. Что ж, я не ошибся. В качестве «своего» Даня находится на усиленном режиме воспитания. По отношению к остальным Данилыч — терпеливый моралист, склонный к нотации, но Даня обладает способностью мгновенно вывести капитана из себя, сам заводится с пол-оборота, потом так же быстро остывает, и называется у него весь этот ритуал «поцапаться с батей»…
— «Восемь»! Спорит он!
— Ну не восемь. А ше, шесть? — Постепенно затихая, семья Кириченко возвратилась на корму. Перемирие было достигнуто решением «набить еще и кливер».
Лично мне казалось, что узлов — все девять. Норд свежел; в порывах яхту с корнем вырывало из воды и несло по воздуху. Берег Джарылгача давно исчез, мы пересекали широкий Каркинитский залив. Тяжелой синевой наливались скаты двухметровых валов. Дождь по-прежнему лил, и его капли висели неподвижно, летя: по ветру рядом с нами.
