Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж
Мария Антуанетта, почувствовав позорную руку, прикоснувшуюся к ее шее, резко отшатнулась и наступила на ногу Сансону, который привязывал ее к роковой доске.
Сансон высвободил свою ногу.
— Простите, сударь, я сделала это нечаянно…
Это были последние слова, которые произнесла дочь Цезарей, королева Франции, вдова Людовика XVI.
На часах Тюильри пробило четверть первого — и в эти секунды Мария-Антуанетта канула в вечность.
Ужасный крик, крик, в котором смешалось все: радость, ужас, скорбь, надежда, триумф, искупление, как ураган, заглушил другой крик, слабый и жалостный, прозвучавший под эшафотом.
Услышали его только охранники, хотя он был очень слабым. Они рванулись вперед. Найдя щель, толпа хлынула, как река, прорвавшая запруду, перевернула ограду, раскидала охрану и, подобно приливу, налетела на эшафот, начав бить его ногами. Под натиском и ударами тот стал раскачиваться. Каждый хотел посмотреть: что же осталось от королевства, будучи уверен в том, что с Людовиком во Франции покончено навсегда.
Но охранников волновало другое — они искали ту тень, которая нарушила дозволенную границу и скользнула под эшафот.
Двое из них вернулись, держа за ворот молодого человека, рука которого прижимала к сердцу окрашенный кровью носовой платок.
За ним бежал жалобно завывающий спаниель.
— К смерти аристократа! К смерти бывшего! — закричали несколько человек, указывая на молодого человека. — Он смочил свой платок кровью Австриячки, к смерти!
— Великий Боже! — произнес Морис. — Лорэн, ты узнаешь его? Ты его узнаешь?
— К смерти роялиста! — требовали одержимые. — Отнимите у него этот платок, который он хочет сделать реликвией, вырвите его, вырвите!
Гордая улыбка пробежала по губам молодого человека. Он разорвал рубашку, обнажил грудь и уронил платок.
— Судари, — вымолвил он, — это не кровь королевы. Это моя кровь, дайте мне спокойно умереть.
На левой стороне его груди открылась глубокая рана. Толпа вскрикнула и отступила.
Молодой человек стал медленно опускаться и упал на колени, глядя на эшафот точно так же, как мученик смотрит на алтарь.
— Мезон-Руж! — прошептал Лорэн на ухо Морису.
— Прощай! — прошептал шевалье, опуская голову с божественной улыбкой. — Прощай, или вернее, до свидания!
И он скончался среди ошеломленных охранников.
— Лорэн, нужно еще кое-что сделать, — сказал Морис, — прежде, чем стать плохим гражданином.
Маленькая, испуганная и завывающая собачка бегала вокруг трупа.
— Ах, это Блэк, — узнал спаниеля какой-то мужчина, державший в руке толстую палку. — Это Блэк. Иди-ка сюда, малыш.
Собака побежала к тому, кто ее позвал. Но едва только спаниель приблизился к мужчине, как тот, разразившись смехом, поднял палку и размозжил ей голову.
— О! Несчастный! — воскликнул Морис.
— Тише, — прошептал Лорэн, останавливая его, — тише или мы погибли… это же Симон.
Глава XXII
Обыск
Друзья вернулись к Лорэну. Морис, чтобы не слишком компрометировать друга, покидал его дом рано утром и возвращался поздно вечером.
Он старался больше времени находиться в Консьержери, надеясь увидеть, не привезут ли Женевьеву, так как он не смог выяснить, в какой тюрьме она содержится.
После своего визита к Фукье-Тэнвиллю Лорэн дал Морису понять, что после первой же его попытки как-то проявить себя его арестуют, и тогда он уже не сможет помочь Женевьеве. Морис, хотя с удовольствием соединился бы с ней даже в тюрьме, стал очень осторожным из страха навсегда потерять ее.
Каждое утро он ходил в Кармы, в Порт-Либр, в Маделонетты, в Сен-Лазар, в Форс и наблюдал за тем, как из тюрем выезжают тележки и направляются с обвиняемыми в революционный трибунал. Осмотрев одних узников, он бежал к следующей тюрьме.
Вскоре Морис осознал, что даже десяти человек не хватило бы для того, чтобы вести наблюдение сразу за тридцатью тремя тюрьмами Парижа того времени. Пришлось ограничиться пребыванием в трибунале в ожидании, что туда привезут и Женевьеву.
Он уже начал приходить в отчаяние. И действительно, какие шансы были у узника после приговора? Иногда трибунал начинал заседать в десять часов, а к четырем выносил приговоры уже двадцати или тридцати человекам. Таким образом, первому еще давали возможность насладиться жизнью в течение шести часов, тогда как последнему приговоренному без четверти четыре, уже в половине пятого рубили голову.
Смириться с тем, что подобный жребий предназначен и Женевьеве, означало бы смириться с судьбой.
О! Если бы он знал, где томится арестованная Женевьева… Как бы Морис радовался простой человеческой справедливости, такой слепой в эту эпоху! Как легко и быстро он вырвал бы Женевьеву из тюрьмы! Никогда еще побеги из них не были такими удобными; но можно также сказать, что никогда они не были и такими редкими.
Что касается дворянства, то оказавшись за решеткой, оно устраивалось там, как в родовом замке и не отказывало себе в удовольствии умереть. Побег приравнивался к попытке уклониться от дуэли. Даже женщины краснели от свободы, приобретенной такой ценой.
Однако Морис не был бы таким щепетильным. Убить собак, подкупить ключников, что могло быть проще! Женевьева не относилась к числу слишком известных личностей, привлекающих всеобщее внимание… Она бы не обесчестила себя побегом, впрочем… даже если бы и так!
Знали бы вы, с какой горечью он представлял себе сады Порт-Либр, откуда можно было без труда выбраться; эти камеры в Маделонеттах, из которых легко оказаться на улице, такую низкую ограду Люксембургской тюрьмы, темные коридоры в Кармах, куда решительный человек мог легко проникнуть сквозь окно!
Но была ли Женевьева в одной из этих тюрем?
Пожираемый сомнением, разбитый тревогой, Морис осыпал проклятиями Диксмера. Он от всей души ненавидел этого человека, подлая месть которого скрывалась под кажущейся преданностью королевскому делу.
«Я найду его, — думал Морис, — если он захочет спасти несчастную женщину, то объявится; если он захочет ее потерять, он оскорбит ее. И тогда я найду этого подлого… и горе ему».
Утром того дня, когда произошли эти события, о которых мы собираемся рассказать, Морис, как обычно, направился в революционный трибунал. Лорэн еще спал.
Ею разбудили громкие голоса женщин за дверью и удары прикладами.
Он бросил вокруг себя ошеломленный взгляд застигнутого врасплох человека, который хочет удостовериться в том, что рядом нет ничего компрометирующего.
