Валерий Привалихин - Клад адмирала
— Как там последние стихи? «Твоих лучей…» Напойте, пожалуйста, Александр Васильевич, — попросил Бруснев.
— Пожалуйста, — попросили, когда он попробовал было отказаться.
Отнекиваться — походило бы на кокетство. Он спел:
Твоих лучей небесной силоюВся жизнь моя озарена…
— Это особенно замечательные стихи, — похвалил Бруснев.
— Нет ни одного незамечательного стиха. Хороши все. От первого до последнего, — почему-то очень серьезно сказал Толль.
— Знаете, господа, — оживился Зееберг, — такие стихи, мне кажется, как правило, пишут великие люди в минуты великого душевного подъема. Не те, кто постоянно сочиняет стихи, а напротив, как раз те, что имеют к этому редкое касательство. И дается это, как правило, раз в жизни. Может, два. Вы согласны?
С этим не согласились, но и не опровергли.
— А музыка? Музыка ведь тоже хороша, — Бялыницкий посмотрел на Зееберга.
— К таким стихам музыка не прийти просто не может, — заметил Волоссович.
— Не скажите, — возразил Бялыницкий и прибавил. — Все-таки как прекрасно: «Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда». Объяснение в любви звезде, как единственной избраннице в целом мироздании, и мольба об ответной любви и заступничестве перед Господом и Небесами…
— Прекрасно… Однако выпьем, господа. Все-таки праздник. И карты сданы. Продолжим, сказал барон Толль….
— Ваше высокопревосходительство…
Голос Мартьянова прервал воспоминания. Голос звучал с укором. Чувствовалось: генералу хотелось сделать замечание — опасно стоять у окна с приоткрытой светомаскировочной шторкой. Он, однако, промолчал.
— Слушаю, Александр Александрович?
— Сейчас будет Мариинск.
— Уже Мариинск? — удивился Адмирал. Повинуясь укоризненному взгляду, он закрыл шторку. Но прежде глянул в окно. На ночном небе сплошная темень… Вы это пришли доложить?
— Нет… Новый главнокомандующий генерал Каппель прибыл в Тайгу. Сахаров освобожден.
— Так… А Пепеляевы?
— Прислали телеграмму: просят понимать их действия как последнюю попытку спасти вас помимо вашей воли.
— Спасти меня от меня? — В другое время Адмирал рассмеялся бы, однако сейчас лишь слабая улыбка тронула его губы.
— Забавно.
— Да, ваше высокопревосходительство. — Мартьянов тоже улыбнулся, и тоже, как Верховный Правитель, сдержанно.
Адмирал Колчак, может, и даже наверняка, был несправедливо холоден к Мартьянову: доклад был очень важный. Однако Адмирал был недоволен, что своим новым приходом начальник канцелярии вернул его к действительности. Так редко удавалось забыться. Так много было горечи в измученной непосильной ношей душе.
— Спасибо, Александр Александрович, — сказал сухо Адмирал, давая понять, что продолжения разговора сейчас не будет.
Царская кровь, или Век спустя возвращение в Отсу
Решительно сегодняшний день с самого начала ему нравился: поднялись довольно рано; прогулка на крохотном, почти игрушечном пароходике по озеру — он уже начинал забывать его название, кажется, Бива, — удалась, завтрак в доме местного губернатора тоже прошел мило, непринужденно, и вот теперь выбирались из Отсу, держа путь в Киото, на джинрикшах, этом малопонятном для европейцев изобретении Востока. Впрочем, улочки древнего Отсу так узки, что проехать по ним в экипажах, не задев прохожих, почти невозможно. И уж вовсе сжатыми казались они нынче: от того, что на всем пути следования были расставлены полицейские-охранники. Джин-рикши ныряли в живой коридор между полицейскими.
С рассеянной полуулыбкой, держась за края колясочки, он глядел перед собой — на малорослого своего возницу, на жавшуюся к стенам домов за спинами полицейских публику в экзотических ярких одеждах, высыпавшую поглазеть на августейшего гостя из великой и далекой снежно-холодной северной страны. Невольно на память приходили обращенные к нему по приезде в Японию слова князя Ухтомского: «Ваше высочество, здесь все до такой степени оригинально и декоративно красиво, что кажется искусственным. Точно не воочью видишь все, а на рисунке, на подносе или изящном лакированном шкапчике».
И тогда, вслух, и сейчас, мысленно, он не мог не согласиться с князем. Действительно, как на рисунке. Или как во сне. Однако же еще неделя — и этот сон наяву кончится. После многомесячного путешествия по странам Востока они окажутся наконец опять на Русской земле. Пусть за тысячи верст от Петербурга, на самых восточных окраинах, но на своих окраинах… Может, близость свидания с родной землей, с людьми, которые все говорят по-русски, в последние дни и придавала веселости его настроению?
Он замечтался, мысленно перенесся с декоративной улочки Отсу на невские берега. Внезапный крепкий удар по голове вернул к действительности.
Он, лишь обернувшись, увидев перед собой перекошенное злобой лицо японского полицейского, понял, что стряслось, кем и чем был нанесен удар. Боли он не почувствовал, не обратил внимания на хлынувшую из раны кровь. Было не до того — полицейский, держа саблю обеими руками, замахивался повторно. Он только крикнул: «Что тебе?» — крикнул машинально и бессмысленно и выпрыгнул из колясочки на мостовую, не думая, куда, лишь бы подальше от опасности, и с подсознательной надеждой, что, может быть, кто-то придет на помощь, остановит потерявшего рассудок, метнувшегося к нему с саблей наголо из шеренги полицейского.
Он не ошибся. Когда посмотрел назад, взбесившийся охранник лежал на мостовой безоружный; кинувшиеся со всех сторон полицейские облепили злоумышленника, поволокли прочь от места преступления, подальше от людских глаз.
Его тоже обступили. Почтительно. Приблизиться посмели только люди самого высокого ранга из обеих свит. Лица всех выражали потрясение и ужас.
— Ники, нужно сесть, — первым взял его под руку, потянул к дому, где была скамья, Джорджи — принц Георгий Греческий.
— Да, ваше высочество. Непременно, — сжал другую руку генерал князь Барятинский. — Ваша рана…
— Как вы себя чувствуете, ваше высочество? — раздались сразу несколько голосов. Звучало по-русски и по-японски. Слов, обращенных к нему по-японски, он не понимал, но без перевода ясен был смысл. По выражению лиц принца Арисугавы, местного полицмейстера, лейб-егеря микадо…
Он позволил усадить себя на скамейку.
Вопросы о самочувствии продолжали звучать. Некоторое время он, раненый, чудом избегнувший смерти, сидел молча. Он все слушал. Он мог отвечать, но медлил. Из боязни, что в голосе его, когда он заговорит, не будет должной твердости, спокойной уверенности.
