Станислав Федотов - Схватка за Амур

– Ой, как здорово! – сказала Татьяна. – Правда, Любаша?

– А маманя-то согласная? – спросила подруга, обращаясь к свекрови.

Устинья Макаровна, не поднимая глаз, снова густо покраснела.

– Не видишь, что ли? – засмеялась Танюха. – Самая согласная!

– А вы, дед, не староваты венчаться-то? – наконец выговорил вслух Кузьма.

– Старость, сынок, венцу не помеха – была бы любовь! – с превеликим достоинством ответствовал Савелий Маркелыч.

– Ну, ежели любовь… – смешался Кузьма, – тогда, конешно…

– И я не такой уж и старый – всего-то шестьдесят седьмой идет. А матушка твоя – вообще, молодуха. Ей скоко было, когда она тебя родила? Небось годков осьмнадцать? Сложи со своими и получится – ей жить да жить. Еще и родить сможет!

Устинья Макаровна замахала на деда руками, а Гринька захохотал – открыто, белозубо:

– А что, дед, давай наперегонки? На Амуре русские люди ой как будут нужны! Придет туда наше войско казачье – станицы будем ставить, города…

– Одним войском, Гриня, не обойдешься. Войско землю не огладит, а если землю не огладить, не приласкать – она никогда нашей не будет, и мы ей будем чужие.

– Дак я о том же. Будем рожать, а дети наши будут новый край осваивать. Мы им наказ такой оставим, на веки вечные: будьте к земле добрыми, докажите ей, что мы здесь – свои.

Зимняя степь – картина безотрадная. Особенно в бессолнечные дни. Белая пустыня внизу, кое-где слегка подмазанная серыми тенями от сопок и увалов, такая же белая пустыня вверху с серыми пятнами там, где скопились более плотные облака, и – всё. Ну, если обернуться, еще цепочка следов от восьми пар лошадиных копыт, пробивающих до земли нетолстый слой снега, но она сливается с пустыней уже в полусотне метров позади.

Два всадника на выносливых мохноногих монгольских лошадках да на чембурах две лошадки заводных, сейчас нагруженных тюками с провизией и палаткой, – больше, насколько охватывает взгляд, ничего живого нет.

Вагранов не любил степь. Ни летом, ни, тем более, зимой. Прожив свои первые восемнадцать лет в глухом таежном междуречье Камы и Вятки, исходив по охотничьим тропам в чащобах не одну сотню верст и встречаясь один на один с росомахой и медведем, не говоря там о прочих волках и рысях, он, уже в солдатах, испугался, увидев впервые большие безлесные пространства. Потом, правда, привык, но полюбить – увольте! Он и фамилию свою воспринимал как лесную, выводя ее из слова «вакорь» , как в Архангельской земле называют малорослое дерево и суковатый пень, и считал, что поначалу его предки были Вакоранами , позже Вакрановыми, а потом жизнь окончательно переиначила на Ваграновых . Может быть, на самом деле и не так, но ему нравилась эта история, тем более что и отец его был малорослый, но кряжистый, и очень даже походил на вакорь .

Можно было, конечно, вывести фамилию и от старого слова «варган», что означало какой-то простенький музыкальный инструмент, но Ивану Васильевичу больше по душе было первое.

Вот такие мысли крутились в его голове, то пропадая, то возвращаясь снова и снова, пока он с молодым казаком Семеном Черныхом, сыном вахмистра Аникея, пересекал китайскую границу, по крутой дуге от лесистых сопок Кяхты нехоженой увалистой степью огибая Маймачин. А еще он думал о том, что сам, по своей доброй (или недоброй?) воле взялся за почти безнадежное дело; мало того, что взялся, так сам же его и предложил. Конечно, Николай Николаевич тоже горазд на спешные решения, мог додуматься и без Вагранова, тогда следовало отговорить генерала, а если не получилось бы самому, привлечь на помощь Екатерину Николаевну. Уж она-то, с ее светлым женским умом, сумела бы направить слишком возбужденные мужские помыслы и дела в нужную сторону. Не то что Элиза, которая после рождения сына совсем перестала подпускать Ивана к себе и, похоже, даже радовалась, когда он уезжал в длительные командировки.

Иван Васильевич тяжело вздохнул, вспомнив, что именно Элиза подтолкнула его на авантюру – он уже почти не сомневался, что эта операция есть самая настоящая авантюра, – когда он ей рассказал про сцену в кабинете Муравьева.

А дело было так.

Генерал-губернатор получил из Кяхты сведения, что бежавший из-под ареста и живущий в Маймачине купец первой гильдии Кивдинский стал организатором контрабандного вывоза в Китай золотой и серебряной монеты. Контрабанда эта была и прежде вступления Муравьева в должность главноначальствующего края, купцов вынуждал ей заниматься старый договор о меновой торговле с Китаем: золото и серебро шло как доплата к российским товарам. Но министерство финансов, боясь, что вся дорогая монета уйдет за границу, требовало от Муравьева строжайших мер по пресечению подобного нарушения договора, и генерал добился от правительства права применять к нарушителям военный суд. Первой жертвой стал кяхтинский купец Марков, у которого при обыске нашли 15 тысяч рублей серебром. Его приговорили к лишению всех прав состояния и шпицрутенам, но потом смягчили наказание, и он уже четвертый год сидел в крепости. Были и другие судимые, но все как-то по мелочи, а тут вдруг вышли на крупную птицу. Муравьев даже обрадовался, но вот незадача – Кивдинский за границей и требовать его официальной выдачи было бесполезно: Китай же не враг своим интересам. А тут еще не ко времени пришла бумага из Петербурга с отказом в его ходатайстве о награждении отличившихся чиновников, и радость генерал-губернатора сменилась яростью. Он ни с того ни с сего, из-за какой-то мелочи, накричал на адъютанта Сеславина, сделал выговор начальнику винного стола, зашедшему с докладом о работе винокуренных заводов, а потом и вовсе всех выставил из кабинета и приемной.

– Представляешь, Лиза, – вечером того же дня рассказывал Иван Васильевич, помогая Элизе купать Василька: пока она поливала теплой водой и оглаживала тельце ребенка мягкой рукавичкой, он осторожно двумя руками поддерживал его головку, – даже не пустил к себе Екатерину Николаевну! В бумаге той, похоже, намекнули, что, пока генерал-губернатор не наведет порядок с контрабандой монеты, с ходатайствами может не обращаться…

Василек закурлыкал что-то на своем грудничковом языке, забил ручками и ножками, выплескивая мыльную воду из жестяного корыта, и Вагранов от неожиданности едва не выпустил его головку из рук. Глянул испуганно на Элизу – не рассердилась ли? – но она, не обратив на оплошность никакого внимания, ласково бормотала что-то по-французски, успокаивая озорника.

Потом они вместе окатили малыша чистой водой, укутали в простынку, и Элиза села кормить его грудью, а Иван Васильевич, выставив купальные принадлежности в коридор (чтобы убрала горничная), уселся напротив – в очередной раз полюбоваться картиной кормления: он не признавался Элизе, но в эти минуты она представлялась ему Богоматерью.