Геннадий Ананьев - Князь Воротынский
Протомился князь Воротынский полный день и лишь поздним вечером, когда уже надежды иссякли, позван был он к настоятелю. Беседу тот начал с вопроса:
– Слышал ли, сын мой, слово такое – опричнина?
– Опрично души?
– То и есть, что оприч души, оприч разума! А если вдуматься в это слово, совсем оно нам незнаемо. Дьявольское слово, прости Господи…
– Откуда оно взялось? С какой стати голову ломать?
– Оно, конечно, лучше бы не ломать, да царь наш, Иван Васильевич, опричнину учредил. Пополам святую Русь рассек: опричная – это его, царева, стало быть, земская – не его. Ничья выходит. Сиротинушка несчастная. Наваждение какое-то.
– Не совсем понимаю.
– И я тоже. Кремль оставил земцам. Себе новый дворец ладит между Арбатом и Никитскою. Собрал для своей охрани аж тысячу телохранителей. Полка Царева мало, выходит. Объявил царевой собственностью Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев и иные многие города с доходами. Волости многие московские взял, а в царственном граде улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Врагом, да половину Никитской. Кто из бояр и дворян не угодил в опричники, не люб, стало быть, царю, того взашей со своей земли, из своего дома, а на их место – новых. Опричников. Суд у него нынче свой, опричный. Рать своя, опричная.
– Куролесит государь. Ой, куролесит. Бедная Россия!
– Это еще беда – не беда. Главное-то вот в чем: на престол воротиться согласился при одном условии – невозбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния без приговора боярской думы, да чтобы святители не докучали просьбами о милости. Будут докучать – тоже вправе опалить.
– Так это же – гибель России! Изведет роды знатные княжеские и боярские, соберет у трона сброд жестокосердный, без рода и племени.
– Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие. За верную службу, за любовь к отечеству, за заботу об умножении земли русской и ее процветания.
– Кому земщина вручена?
– Князьям Ивану Вельскому и Ивану Мстиславскому. Теперь они бояре земские. Не государевы, выходит. Ничьи. О, Господи!
– Значит, ждать мне вскорости гостей из Москвы, – со вздохом произнес князь Воротынский. – Мимо не пройдет.
– Что верно, то – верно. Только, Бог даст, все сладится. Молись, сын мой, и Господь Бог услышит твои молитвы.
А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бога и Пресвятую Деву не обойти их милостью.
На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько дней и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из Царева полка. Михаил Воротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидел их и немного успокоился. Сам не пожелал встречать гостей, послал к ним Фрола. Вернулся тот не очень радостный. Сообщил:
– В Москву царь кличет. Сотник, кому велено тебя доставить, просит видеть тебя.
– Зови.
Вошел муж осанистый, со шрамом через всю левую щеку, как и у самого князя Воротынского. Без стыда и смущения глядит на князя. Поклонился не усмешливо, поясно. Держит себя не властелином, выполняющим строгий царев наказ, говорит уважительно:
– Царь всея Руси великий князь Иван Васильевич повелел без волокиты быть тебе в царственном граде. Под нашей охраной.
– Значит, на Казенный двор?
– Нет, князь. В твои хоромы. Там оставаться под нашим приглядом, пока государь не покличет.
– Что ж, воля государя… Велю княгине собираться.
– Вели, коль желаешь. Только она одна поедет. Мы коней сейчас же меняем и – в путь. Вели себе седлать коня.
– Не обессудьте, но княгиня вас без угощения не отпустит. Да и я не могу. Вы же не враги-басурманы.
– Принимается.
Часа лишь через четыре княгиня, с трудом сдерживая рыдания, перекрестила мужа, прошептав посиневшими от горя губами: «Господи, сохрани и помилуй!» Князь поцеловал ее, и малый отряд выехал за ворота. Князь Воротынский с сотником – впереди.
Сотник неутомимо, под стать Никифору Двужилу, гнал и гнал вперед, меняя на каждой ямской станции коней. На ночевку останавливались близ полуночи, а коней седлали задолго до рассвета. Пронизывающий морозный ветер тоже мало тревожил и сотника, и детей боярских. Князь, однако, не тяготился ни холодом, ни беспрерывной ездой: ему ли они в новинку? Немного, правда, обмяк он за время ссылки, но ничего, сладил с собой быстро.
В общем, так спешили, что не заехали даже в Лавру, чтобы поцеловать раку святого Сергия. Отчего такая спешка, Воротынский не понимал, да и не старался этого сделать. Он уже давно был готов ко всему. И все же, когда князя приконвоировали в московские его палаты, когда сотник уехал и не вернулся ни в первый, ни во второй день, а оставшиеся дети боярские не позволили князю отлучаться из дома даже для встречи с братом, не выпускали за ворота слуг его и никого не впускали, удивление князя Воротынского и волнение тревожное все более и более внедрялось в душу. «Куда гнали? Зачем? Под арестом, выходит?»
Приехала княгиня. Впустив ее, дети боярские вновь заперли ворота. Только Фролу отчего-то позволили покинуть княжеский двор на малое время. Послали, якобы, к сотнику. Что, сами не могли съездить в Кремль? Вернувшись, Фрол сообщил князю:
– Завтра царь пожалует встречей.
Ишь ты, все узнал. Но, может быть, просто бахвалится, и никакого приглашения в Кремль не будет? Вышло, однако, по слову Фрола. Сотник приехал в княжеский дворец, когда засумеречило, и предупредил князя Михаила Воротынского:
– Завтра государь ждет тебя. Нам велено сопроводить.
Значит, вновь под охраной. Скорее всего, похоже, от царя и – прямехонько на Казенный двор. «Лишь бы не в пыточную!»
Выехали за ворота тем же порядком, как двигались до Москвы: сотник с князем – впереди, дети боярские – позади. Вроде бы не конвой, а сопровождение с целью охраны. Странно. Весьма странно. Не понять, под арестом ты или не под арестом.
Сотник держал путь к Спасским воротам, хотя ближе было бы въехать в Кремль через Боровицкие. Князь Воротынский недоумевал, но ничего у сотника не спросил, резонно заключив, что совсем скоро все прояснится. Выехали на Красную площадь. У лобного места – толпа. Не великая, но плотная. «Казнь?!» Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:
– Расступись!
Протиснулись по узкому коридору в круг. Палач в алом кафтане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же шароварах. Топор отточенным носком в плаху врублен; на топорище рука палача, другая кренделем в боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, что делает нужное государю и богоугодное дело.
