Георгий Брянцев - По тонкому льду
— Никак нет, только что принесли. Но кажется, речь идет о Сталинградской крепости.
— Ну-ка, дайте сюда! — Он взял листок, который прошел через руки Челнока, его пропагандистов и Демьяна, протянул мне: — Ну-ка… о чем тут?
Я знал наизусть "о чем тут". Речь шла о разгроме трехсоттридцатитысячной немецкой армии под Сталинградом. Второго февраля она капитулировала во главе с фельдмаршалом Паулюсом Армия продолжает наступление. Бои идут под Воронежем, на Дону, на Северном Кавказе, под Ленинградом, в районе Демянска и в районе Ржева.
Я с удовольствием перевел это на немецкий язык.
— Блеф? Бахвальство! — воскликнул штурмбаннфюрер.
Прозвучало это неубедительно — и для меня и для гауптштурмфюрера. Хотя официальная печать и радио фашистов еще не уведомили мир и свой народ о катастрофе, эхо сталинградских событий докатилось уже до Энска. Узнали о них и немецкие солдаты. Узнали и о том, что, вопреки заверениям министра имперской авиации Геринга, будто ни одна бомба не упадет на Германию, с весны прошлого года бомбы падали, и падали густо.
— Облава! — грозно приказал негрозный по виду штурмбаннфюрер. — Немедленно! Свяжитесь с майором Гильдмайстером от моего имени. Возьмите у него людей — взвод, роту, батальон! Прочистите район железнодорожного узла. И западную окраину. У всех подучетных — обыски. Все вверх дном. Действуйте!
— Яволь! — щелкнул каблуками гауптштурмфюрер и вышел.
Взбудораженный начальник гестапо вышел из-за стола и затопал своими дегенеративными ножками по кабинету. Он плюнул несколько раз на пол — привычка не из тех, которыми можно гордиться.
Немного успокоившись, он взглянул на часы и сказал:
— Сейчас мы поговорим с одной дрянью. Ваш земляк. Актер. В прошлом, правда. В зависимости от того, как он поведет себя, решится вопрос, где ему умирать — здесь или дома, в постели.
Я поинтересовался:
— Смею спросить, в чем он повинен?
Штурмбаннфюрер не делал из этого тайны. Тем более что я, как переводчик, должен был в какой-то мере войти в курс дела. Актер имеет дочь. Не родную, а приемную Этакую молодую и, скажем прямо, роскошную девку. Имеется ее фото, когда ей минуло девятнадцать лет. Люба. Любовь. Она вскружила голову ротенфюреру СС Райнеке. И видимо, основательно вскружила, если такой служака, как Райнеке, прошедший огни и воды, стал волочиться за этой шлюхой. Он стал наведываться к ней на дом. Болван! Иначе нельзя его назвать. Забыл хорошее правило, рекомендованное покойным обергруппенфюрером Рейнгардом Гейдрихом. Правило гласило: "Немец! Покидая любой русский дом, не забудь поджечь его!" А Райнеке забыл. И поплатился. Его нашли мертвым. И где бы вы думали? В трех кварталах от дома актера.
"И ты болван, — отметил я. — Поздно хватился".
Памятная история с эсэсовцем Райнеке имела годичную давность. Никакого отношения к смерти Райнеке актер не имел. На эсэсовца точили зубы и я, и Костя, но Трофим Герасимович опередил нас.
— Давно это было? — на всякий случай полюбопытствовал я.
Штурмбаннфюрер сел за стол, покопался в ворохе бумаг и ответил, что в феврале минувшего года. Давненько. Но все дело в том, что у Райнеке, как у всякого порядочного немца, есть брат. Председатель военно-полевого суда. И его страшно интересует, кто мог поднять руку на его брата. Вот лежит его письмо. Надо же ответить.
— А этот актер замешан в убийстве? — спросил я.
Начальник гестапо засмеялся. Очень сомнительно. Как ему доложили, актер — дряхлый старик, развалина. Одной ногой стоит в могиле, а Райнеке… Его надо было видеть. У Райнеке размер шеи, бицепса и ступни — сорок четыре сантиметра. Это что-нибудь да значит. Юберменш! Он мог раздавить этого актеришку одним ногтем. Но старик, может, выболтает кое-что, если его припугнуть. Он может знать знакомых этой своей девки, а среди них, возможно, отыщется и тот, кто осмелился поднять руку на представителя германских вооруженных сил.
— Понимаете? — осведомился Штурмбаннфюрер.
Я кивнул.
Задребезжал телефон. Земельбауэр снял трубку и отрывисто бросил в нее:
— Да, пусть войдет. — Он отодвинул телефонный аппарат и сказал: — Пожаловал.
Через минуту дверь открылась и впустила высокого, страшно худого старика лет шестидесяти. В одной руке он держал толстую бамбуковую палку, испещренную выжженными рисунками, а в другой — не по сезону холодную и очень поношенную фетровую шляпу. Одежда его была не в блестящем состоянии.
Согбенный страданиями, голодом и холодом, он имел жалкий вид. На костистом, породистом лице его тихо и печально тлели огромные, но уже помутневшие глаза. Радость давно не касалась их.
— Прозрачный старикан, — заметил гестаповец. — Как это у вас поется: были когда-то и мы рысаками? Что ж, приступим. Переводите и записывайте. Фамилия?
— Полонский, — глухо произнес старик и счел нужным продолжить: — Полонский Всеволод Юрьевич. Шестьдесят девять лет. Русский. Из дворян. В прошлом актер.
— Спасибо, — осторожно, как бы про себя, проговорил я.
Тихий, усталый взгляд его глаз ненадолго задержался на мне.
Стоять на ногах ему было трудно. Указав пальцем на стул у печи, он спросил:
— Я имею право сесть?
— Есть стулья, сев на которые однажды, уже больше не встанешь. Это его не пугает? — сострил штурмбаннфюрер. И я подумал, что юмор у него довольно мрачный.
Нет, Полонского это не пугало.
— Сила привычки, — заметил он своим глухим голосом. — Смерть уже много времени открыто бродит вокруг. Хотя, разумеется, всему бывает предел.
— Болтун! — констатировал начальник гестапо и разрешил Полонскому сесть. А когда тот водворился на стул, предупредил: — У вас, как у любого смертного двуногого, двести сорок восемь костей. Я переломаю каждую из них, если вы не будете правдиво отвечать на мои вопросы.
— Я никогда и никому не лгал. И я не боюсь. Пугать меня не надо.
Штурмбаннфюрер фыркнул от неожиданности:
— Но вы свободно можете умереть. Кости есть кости.
— Человек умирает раз и навсегда. Вы, не знаю вашего чина, тоже не бессмертны. Вы тоже можете однажды не проснуться.
Крысиные глазки гестаповца заискрились подленьким смешком.
— Вы юродивый? Что это за философия? Вы сектант? Или вы хотите получить по физиономии?
Старик Полонский, я уже понял, бесспорно, относился к числу тех русских людей, которые все могут выдержать и не опустить головы. И я знал их. Вот так, видно, держали себя перед врагом Прохор, Прокоп, Урал, Крайний, Аристократ.
На короткое мгновение в его старческих, помутневших глазах мелькнул суровый, неумолимый огонек. Мелькнул и исчез. Он лишь сдвинул свои седые клочкастые брови и спросил:
