Сад сходящихся троп, или Спутники Иерофании. Вторая связка философических очерков, эссе и новелл - Владимир Анатольевич Ткаченко-Гильдебрандт

Так за маской зерванического Абсолюта проявляется сущность библейского троичного Творца, ведь маска есть элемент игры, да и вся наша жизнь и история, как выясняется, игра стоящих за нами божественных сущностей и существ. Кто получил много, но не принял ее правил, тому суждено умирать, подобно майору Шаменкову, взобравшись на дерево и воя на Луну. В этом суть эзотерического христианства Георгия Гурджиева и учения Сармунского братства, создающего, как и пчелы, сладкую сущность.

Аркудантропия. Это превращение человека в медведя, по-английски werebear, а по-общеславянски волкодлак, переводимое как «волкомедведь». Хотя оное явление и образ лучше передает древнескандинавское слово berserker (ber – медведь, serker – сорочка, шкура). Однако в нашем случае это не исступленный и одержимый под воздействием напитка из мухоморов воин, а душа, вставшая на «четвертый путь» и благодаря медвежьей шкуре скитающаяся и путешествующая во времени: в его трехмерной проекции; ищущая и находящая сладкую сущность. В своей ярости скандинавские и русские берсерки впадали в транс – мягкие трансовые практики суфиев, идущие из доисламского Сармунского братства, использовал в своем обучении и маг Георгий Гурджиев. Вдохновившись им, великий Джон Рональд Руэл Толкин (1892–1973) в своем «Легендариуме» (сборнике незавершенных произведений писателя) создал образ Беорна, человека, живущего в долине Андуина и способного превращаться в медведя, одного из героев повести «Хоббит, или Туда и обратно» (1937 год). Интересно, что староанглийское слово beorn означало «медведь», но в эпической англосаксонской поэзии, в том числе в «Беовульфе», следуя традиции исландских саг, оно использовалось как синоним «человека», «воина» или «предводителя». Самое любопытное, что в черновиках повести Толкина Беорн назывался русским словом «Медведь». Тождественным наименованием обладала одна из ее глав, впоследствии измененная в «Небывалое пристанище». Есть косвенные данные, что об этом слове Толкин узнал благодаря своему другу писателю и академику Рэймонду Чемберсу (1874–1942): в своем исследовании о «сыновьях медведей» и их связи с «Беовульфом», послужившей основой для лекции Толкина «Беовульф: монстры и критики» (американский профессор Майкл Д. К. Дроут, редактор Энциклопедии Д. Р. Р. Толкина считает эту статью самым важным из всего когда-либо написанного о «Беовульфе»), тот вкратце изложил русскую сказку об Ивашко-Медведко, получеловеке-полумедведе. В черновиках повести Толкина имя «Медведко» было англизировано, став «Medwed». Позднее в своих записях, сделанных после составления главы «Медведь», Толкин пришел к выводу о необходимости изменения ее названия, что сделал уже во время работы над предпоследней главой, при описании участия данного героя в Битве Пяти Воинств. Но ведь и имя легендарного воителя Беовульфа, в честь которого названа древняя англосаксонская эпическая поэма, означает буквально «пчелиного волка» или «медведя». Здесь стоит сказать несколько слов о поэме. Местом ее действия предстает Дания или юг Швеции. В прекрасном дворце Хеорот конунга Хродгара пировали воины его дружины из племени данов, когда готский полководец узнал, что стольный Хеорот вот уже двенадцать зим одолевает кровожадное чудовище по имени Грендель, истребляя лучших и знатнейших воинов. Известный своей богатырской удалью Беовульф отправляется морем со своим воинством на помощь Хродгару, помня о гостеприимстве, оказанном конунгом его отцу Эггтеову во время изгнания последнего. Он побеждает Гренделя в ночном единоборстве, оторвав ему руку, и тот умирает в своем логове. Тогда из пучины морской поднимается более страшное чудовище – мать Гренделя, которую Беовульф одолевает и убивает ее, спускаясь в морское логово. Далее «пчелиный волк», уже будучи конунгом готов (гётов) борется с драконом, мстящим людям за посягательство на охраняемый им клад. Беовульф убивает в поединке дракона, но получает смертельную рану и умирает.

Дружина во главе с доблестным Виглавом торжественно сжигает Беовульфа вместе с кладом дракона на погребальном костре. Какой удивительный образ – человек-медведь, поражающий дракона. И разве не о встрече человека с медведем говорит аллегорическая композиция на могиле Георгия Гурджиева в Авоне под Парижем, состоящая из двух громоздких высоких валунов без надписей, символизирующих ту знаменательную встречу русского мистика с гималайским медведем на границе Гиндукуша с Памиром, когда один из валунов, более массивный – медведь, а другой – Гурджиев? Все очевидно. Мастер суфийских танцев ничего не делал и не завещал без символического подтекста: тут опять гурджиевская игра в шарады; в ней общее значение получается из сложения двух и более, казалось бы, независимых смыслов. Это о том, мог ли быть Гурджиев человеком-медведем, ведал ли он мед и кем на самом деле оказался легендарный Беовульф.

Крутящиеся дервиши Константинополя времен странствий Георгия Гурджиева

Окрестности Парижа посетило прекрасное и мягкое начало осени 1949 года. 4 сентября, как и прежде, в юго-восточной комнате Приоратского замка щелкали шахматные часы: в очередной раз с 11.00 до 12. 00 Гурджиев играл как бы сам с собой. Горничная Мадлен давно привыкла к странностям этого немолодого господина из России. Она машинально постучалась в двустворчатую старинную дверь и, получив ответ, тут же раскрыла ее, затем, пройдя буквально пару шагов, она как вкопанная застыла на месте с подносом с одной увесистой чашкой кофе то ли от ужаса, то ли от изумления. Она своим взглядом уткнулась в спину… медведя, игравшего в шахматы. Оцепенение длилось, быть может, несколько мгновений, показавшихся француженке вечностью. «Мадлен, что с Вами случилось? – Гурджиев, недоумевая, резко обернулся и на его лице засветилась улыбка, вдруг сделавшая комичными его всегда строгие и серьезные усы. – На сей раз, надеюсь, с корицей у Вас все нормально». Горничная словно очнулась от оцепенения: «Все хорошо, господин Гурджиев!» – и положив на поднос уже раньше выпитые две чашки кофе, которое мастер пил ежедневно и в больших количествах, памятуя о своих скитаниях в младые годы по востоку, как ужаленная выскочила из шахматной залы. Прерванные щелчки шахматных часов мерно продолжились: «О, мой Бог, – подумала про себя Мадлен, – каких превратностей еще ждать от этих русских? Учитель танцев всегда казался странным, к тому же часто разговаривает по-русски с кем-то невидимым; но такое…». Слушавшая волшебные бабушкины сказки в деревне под Лионом Мадлен никогда их не воспринимала слишком беспечно, как многие ее ровесницы, ставшие социалистками и феминистками, но столкнуться лицом к лицу. Впрочем, Мадлен вскоре успокоилась, внушив себе, что ей привиделось: кроме того, хозяин в этот день опять давал званый обед с советскими разносолами для гостей из Англии и обитателей школы, а потому от нее потребовались распоряжения по кухне, где работали два алжирских араба, Хуари и Музафар, которых часто упрекал господин Гурджиев за их леность…