Генрих Майер - Дочь оружейника
– У меня нет никого, кому бы я был необходим. Старый мой друг Ральф удалился в монастырь, а воспитанник наш Франк, которого я любил как сына, нашел сильного покровителя. Епископ Давид осыпает милостями бедного сироту, и мне нечего о нем заботиться.
При имени Ральфа настоятельница изменилась в лице и не могла скрыть своего волнения, глаза ее наполнились слезами и она проговорила дрожащим голосом:
– Вы говорите, мастер Вальтер, что вы и… Ральф воспитали сироту… кто он?
– Я вам скажу это, – произнес третий голос, раздавшийся неожиданно в приемной комнате. Настоятельница и Вальтер с удивлением обернулись и увидели в дверях самого епископа Давида, который, не приказав докладывать о себе, прошел прямо в приемную и слышал последние слова разговора.
При виде бургундского герцога, волнение настоятельницы усилилось, и она быстро опустила свое покрывало; епископ казался тоже смущенным, несмотря на искусство владеть собой, а оружейник с изумлением смотрел на обоих и ждал приказаний государя. Несколько минут продолжалось тягостное молчание. Давид оправился первый и сказал, обращаясь к Вальтеру:
– Не делайте, мастер, никакого распоряжения на счет вашей дочери. Уверяю вас, что она найдет здесь счастье; оставьте ее под покровительством почтенной настоятельницы, хоть на время траура по матери и жениху.
Вальтер молча поклонился, не понимая, с какой стати бургундец занимается судьбой его дочери; но он не боялся уже за Марию и, надеясь скоро переговорить с ней, вышел из приемной монастыря.
Настоятельница все еще стояла в одном положении, и только волнение ее покрывала доказывало, что она дышит неровно. Епископ подошел к ней и, взяв ее бледную, холодную руку, сказа с чувством:
– Простите меня, Берта, что я смел придти к вам без вашего позволения. Больше двадцати лет я не смел нарушать вашего покоя, и если теперь решился на это, то потому только, что мне нужно сообщить вам о важном деле, которое касается и вас.
– Я вас слушаю, монсиньор, – прошептала настоятельница слабым голосом и опустилась в кресло, потому что ноги не поддерживали ее.
Давид взял стул, придвинулся ближе к бедной женщине и начал тихо говорить ей. Он говорил долго и с жаром, настоятельница не прерывала его, а только по временам отирала слезы своим покрывалом и сдерживала рыдания. Окончив свой рассказ, епископ прибавил:
– Теперь, когда мы почти отжили, Берта, пора нам забыть наши страсти и ненависть. Вы знаете, что я раскаялся в моем невольном преступлении и уважал ваши страдания. Теперь я забочусь о счастье нашего сына и пришел просить вас, чтобы вы помогли мне. Забудьте прошлое, Берта, его не воротишь… Сам Бог прощает грешников.
– Я давно простила вас, монсиньор, и молюсь о вас, – отвечала настоятельница, откинув покрывало от своего, все еще прекрасного лица. – Неужели вы думаете, что в сердце бедной монахини сохранилась хоть искра ненависти? Я знаю, что и Рудольф простил вас. Скоро я увижусь с ним на небе, потому что страдания давно ослабили наши силы, но перед смертью позвольте мне видеть… его… моего Франка, которого я давно оплакиваю.
– Я пришлю его к вам, чтобы он сам попросил вас уговорить дочь оружейника согласиться на брак с ним. Я бы нашел ему партию лучше, но он любит эту девушку, вместе с которой вырос, и я не хочу противоречить ему.
– Благодарю вас. Я приготовлю Марию к этой перемене; а отец ее будет на все согласен. Но Франк еще не знает, кто он, должна ли я сказать ему?
– Я предоставлю это вашему усмотрению, только прошу вас об одном: не лишайте меня любви сына, не описывайте меня слишком черными красками.
– Будьте покойны, монсиньор, Франк будет уважать вас, и вы можете им гордиться. Прощайте.
– Прощайте, Берта. Вы не поверите, как я счастлив, что видел вас и что вы перестали презирать меня. Надеюсь, что сын примирит нас совсем и что вы позволите мне иногда видеться с ним.
– Мы уже примирились, монсиньор, – отвечала монахиня, грустно улыбаясь. – Но я чувствую, что мне осталось жить недолго и хочу провести последние дни в уединении и молитве.
– Неужели мы больше не увидимся?
– Увидимся еще раз на свадьбе Франка и Марии. Я постараюсь дожить до тех пор, потом я прощусь с вами навсегда и благословлю вас.
– Прости меня, бедная страдалица, – проговорил почти со слезами епископ, опускаясь на колени перед бледной женщиной, которая действительно была так слаба, что казалась умирающей.
Она протянула ему руку, и сказала слабым, но ясным голосом:
– Я простила тебя давно, Давид, а теперь благословляю за то, что ты возвращаешь мне сына, которого я бы не должна была оставлять. Но Бог простил и меня… если позволил мне увидеть Франка… Пришли же мне скорее нашего сына.
– Тебе надобно успокоиться, Берта, собраться с силами, ты так слаба.
– Ожидание измучает меня больше… молитва подкрепит меня… Ступай.
Епископ расстался с той, которую некогда любил так страстно, что для нее изменил своему другу. Теперь его занимала одна мысль: счастье сына, которого он видел в мечтах своих уже знатным рыцарем, заслуживавшим известность и славу и управляющим обширной и богатой страной.
При свидании Франка с настоятельницей монастыря св. Берты та еще не успела ничего объяснить молодому человеку, но он понял, что эта бледная, прекрасная женщина, смотревшая на него так нежно, не может быть ему чужой, и став перед ней на колени, схватил протянутую ему руку и вскричал из глубины души:
– Матушка!
Одумавшись немного, он сам испугался своей дерзости и опустил голову, ожидая грозного слова монахини, но она, обхватив голову Франка обеими руками, прижала ее к своей груди и, вместо слов послышалось тихое рыдание. Франк оставался неподвижен от радости и удивления, но в то же время ощущал такое новое, сладостное чувство, что, казалось, сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Никогда он не испытывал ничего подобного. Бедная Клавдия любила и ласкала его ребенком, Марта называла его сыном, но никогда он не был так счастлив, как в ту минуту, когда плакал на груди незнакомой женщины, которую видел в первый раз. Ему казалось, что он знает ее, что ее страдальческое лицо часто являлось ему во сне и охраняло его от всего дурного. Подняв голову, он не мог насмотреться на нее. Это сильное, хотя и радостное волнение должно было произвести опасное действие на слабую женщину, но, напротив, счастье, казалось, возвратило ей угасающие силы; лицо ее оживилось, глаза блестели, ангельская улыбка оживила ее бледные губы и, крепко держа Франка за руки, как будто боясь, чтобы его не отняли у нее, она с невыразимой нежностью рассматривала красивую, мужественную его наружность, повторяя с наслаждением:
