Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Массовая послевоенная эмиграция в Китай до прихода к власти коммунистов вновь вывела на первый план этническую группу хань, не в последнюю очередь потому, что после поражения в 1945 году миллионы японцев вернулись на свои острова, оставив все нажитое. Это был панический исход, преследуемый русскими, которые гнали их к порту Далянь, известному тогда как Дайрен или Порт-Артур.
Не прошло и сорока лет, как ситуация кардинально изменилась. Русские и японцы, переживая одну военную катастрофу за другой, тщетно сражались за контроль над богатой Маньчжурией. Сталин размышлял над сложившейся обстановкой, в то время как Мао все еще вел свою гражданскую войну с неясным исходом.
В 1945 году было неизвестно, кто одержит верх в Китае – Чан Кайши или Мао Цзэдун. Вероятно, если бы победили националисты, Сталин захватил бы Маньчжурию.
Но пока все оставалось неопределенным, Советы не решались действовать, хотя в их руках был последний император Китая – очень «полезный» персонаж для установления протектората, заключенный в тюрьму Хабаровска. Однако Мао Цзэдун уже разгадал замыслы Сталина и отправил Линь Бяо[261] заранее «освободить» северо-восток, то есть Маньчжурию, тем самым оградив ее от притязаний Советов и прежде всего от националистического суверенитета, несмотря на то, что Чан Кайши наряду со Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом был одним из победителей во Второй мировой войне.
Эти далекие события сегодня мало кого интересуют, а уж тем более наших друзей, с которыми мы ужинали. По пути в Харбин я решил поискать материалы для историографических исследований, относящихся к эпохе Маньчжоу-го. Подсказка, полученная от хранителя Шэньянского музея, оказалась бесполезной. Возможно, нужные мне фотографии было бы проще найти в Москве или Санкт-Петербурге, а может, и в Японии, в старом книжном квартале Дзимбочо в Токио.
Мой план заключался в том, чтобы собрать журналистские материалы о Маньчжоу-го, отчеты о путешествиях (весьма редкие) за пятнадцать лет с 1931 по 1945 год, включая чрезвычайно любопытный дневник фашистской миссии 1938 года, и проиллюстрировать их богатой фотографической документацией того времени. Я понял, что мои китайские собеседники совершенно не заинтересованы в моем исследовании – для них Маньчжоу-го является «эпизодом», о котором лучше забыть, ведь он, помимо прочего, символизирует национальное унижение. Тем великолепнее был ужин, который они собирались устроить для нас в чисто маньчжурском стиле, – пиршество, призванное, по их щедрому замыслу, заставить меня позабыть о тщетности этой поездки.
Я вновь увидел Харбин знойным летним днем. Но мне предстояло вернуться туда в самый разгар зимы: мои новые друзья настояли, чтобы я пообещал приехать в период между нашим и их Новым годом, когда температура воздуха опускается до 50 градусов ниже нуля, а на ледяных глыбах Сунгари, по-китайски называемой Сунхуа, проходит знаменитый фестиваль ледяных скульптур – международный конкурс, прославивший Харбин на весь мир. А ночью зрелище становится еще более завораживающим, когда монументальные скульптуры освещаются лучами разноцветных огней, превращая и без того сказочный ледяной пейзаж в нечто поистине волшебное.
Маньчжурский ужин начался с обильного ganbei (ганбея) из сорго с резким запахом гари, который показался мне непригодным для питья. После череды неаппетитных закусок с куриными и свиными потрохами на стол подали «основное блюдо» – воплощение жестокости и варварства: крупная рыба, похожая на морского окуня, была «нарезана» вдоль всего тела с обеих сторон и прожарена до костей, при этом внутренности, голова и хвост оставались живыми. Это чудовищное создание поедало само себя, отрывая палочками приготовленную плоть, время от времени взмахивая хвостом и задыхаясь. Не буду дальше описывать столь отвратительную сцену, которую обедающие считали истинным шедевром харбинской кухни – она до сих пор стоит у меня перед глазами.
Помнится, я сказал им, что, на мой взгляд, такая жестокость может быть лишь наследием японского владычества, хотя в Японии мне ни разу не доводилось видеть, чтобы к столу подавали живую, но приготовленную рыбу – явный оксюморон, вопиющее противоречие. Однако хозяева тут же решительно отвергли мое предположение, с гордостью заявив, что это кулинарная «добродетель» маньчжурской традиции древних харбинцев, рыбаков реки Сунгари – единственных, от кого передавался такой обычай и в честь кого был назван город.
На следующее утро, прежде чем отвезти нас в аэропорт, хозяева предложили прокатиться по реке на своеобразном открытом пароходике. Вдоль берегов простирались настоящие песчаные пляжи, манившие тысячи купальщиков к тенистым тополиным рощам. Мы проплывали мимо множества лодок, даже парусников, и рыбаков, снующих на маленьких суденышках. Я старался не думать о тех несчастных рыбешках, которые, должно быть, живьем попадают на стол к харбинским гурманам-садистам.
Прибыв на причал после того, как мы обогнули величественный железный мост, уже ставший символом Маньчжурской дороги[262], мы увидели, как родители с удовольствием приобретали пластиковые пакеты с резвящимися золотыми рыбками – подарок для своих детей, которые будут заботиться о них с любовью и уважением.
Призраки Маньчжоу-го
Я прибыл в бывшую столицу Маньчжоу-го в морозный маньчжурский вечер, в середине зимы. Ветер завывал, как будто я находился высоко в горах, а за моей гостиницей простиралось огромное озеро, превратившееся в ледяную гладь под лунным светом. «Вечная весна» – более неподходящего названия для города, как Чанчунь, который в начале апреля все еще был погружен в свою суровую зиму, придумать было нельзя.
Я рассказал молодому Ян Бяо, капиталисту нового Чанчуня, с необычайной пышностью организовавшему мое пребывание, что, несмотря на двойные окна, в комнату проникает ветер, и я не мог сомкнуть глаз. Не помогли ни два тяжелых шерстяных одеяла, ни мягкий матрас. Я заметил, что он и сам, должно быть, замерз, будучи одетым, как сейчас, без пальто. Он улыбнулся и, воспользовавшись своим неотъемлемым мобильным телефоном, поручил помощникам забронировать мне номер в более теплой гостинице.
Предыдущим вечером, прибыв после пятичасовой дороги из Шэньяна, я не мог составить полного представления о городе: широкие бульвары, утопающие в зелени деревьев, массивные здания, скрытые за стенами, и леса из лиственниц и сибирских пихт на холмистой местности с ее подъемами и спусками отвлекли меня от привычного образа китайских городов.
В дневном свете он явился передо мной в своем истинном обличии: «искусственным», созданным японской военной машиной почти сто лет назад из пустоты,
