Ян Потоцкий - Рукопись, найденная в Сарагосе

Сказав это, маркиз позвонил. Вошел секретарь с двумя корзинами, из которых в одной находились письма, пришедшие в этот день, в другой же — письма просроченные, которые ещё ожидали ответа.

Я провела некоторое время в отцовском кабинете, после чего удалилась в свои покои. Возвратившись в час обеда, я увидела нескольких старинных друзей моего отца, занятых, так же, как и он, делами величайшей важности. Они не боялись откровенно говорить обо всем в моём присутствии, простодушные же замечания, которые я вставляла в их разговоры, порой их явно забавляли. Я приметила, что замечания мои интересуют моего отца, и очень была этим довольна.

На следующее утро, едва узнав, что он уже в своём кабинете, я сразу же пошла к нему. Он пил шоколад и сказал мне с сияющим лицом:

— Сегодня пятница, скоро придут письма из Лиссабона.

После чего позвонил секретарю, который внес обе корзинки. Отец с нетерпением просмотрел содержимое первой из них и вынул письмо, состоящее из двух листов: одного, писанного шифром, который он отдал секретарю; и другого — незашифрованного, который он начал читать сам. поспешно и не без удовольствия.

В то время, как он был занят чтением, я взяла конверт и стала рассматривать печать. Я различила Золотое Руно,[181] а над ним — герцогскую корону. Увы, этому пышному гербу суждено было вскоре сделаться моим. Назавтра пришла почта из Франции, и так во все последующие дни, но ни одна почта не занимала так моего отца, как португальская.

Когда прошла неделя и наступила пятница, я весело сказала отцу, сидевшему за завтраком:

— Нынче пятница, к нам снова придут письма из Лиссабона.

Потом я попросила, чтобы он позволил мне позвонить, и, когда секретарь вошел, подбежала к корзинке, достала долгожданное письмо и подала его отцу, который в награду нежно обнял меня.

Таким образом прошло несколько пятниц. Наконец, однажды я осмелилась спросить моего отца, что это за письма, которых он всегда ожидает с таким нетерпением.

— Это письма, — отвечал он, — от нашего посла в Лиссабоне, герцога Медина Сидония, моего друга и благодетеля, и даже больше, ибо я убежден, что судьба его тесно связана с моею судьбой.

— В таком случае, — сказала я, — этот благородный герцог имеет право и на моё уважение. Я рада была бы с ним познакомиться. Я не спрашиваю, что он пишет тебе тайнописью, но умоляю тебя, отец, прочти мне другое письмо.

За эти слова батюшка мой внезапно разгневался на меня. Он сказал, что я испорченное, своевольное дитя, капризная фантазерка. Прибавил ещё множество неприятных слов. Но потом смягчился и не только прочитал, но и подарил мне письмо герцога Медина Сидония. Оно у меня и по сей день здесь, наверху, и я принесу его в следующий раз, когда приду тебя навестить.

Когда цыган дошел до этого места, ему дали знать, что дела табора требуют его присутствия; он удалился, и в тот день мы его больше уже не видели.

День двадцать восьмой

Все мы довольно рано собрались к завтраку. Ревекка, видя, что вожак не слишком занят, просила его продолжить свой рассказ, что он и сделал в следующих словах:

В самом деле, на следующий день герцогиня принесла мне письмо, о котором прежде упомянула и которое гласило следующее:

Герцог Медина Сидония — маркизу де Валь Флорида.

Ты найдешь, дорогой друг, в шифрованных депешах продолжение наших переговоров. А в этом письме я хочу тебе рассказать о том, что творится при этом дворе святош и распутников, при коем я обречен пребывать. Один из моих людей довезет это письмо до границы, и поэтому я могу писать тебе откровенней, чем обычно.

Король дон Педро де Браганца[182] постоянно превращает монастыри в арену своих любовных шашней. Он покинул теперь игуменью урсулинок ради аббатисы ордена салезианок. Его королевское величество желает, чтобы я сопровождал его в этих амурных паломничествах, что я и вынужден делать ради нашего общего блага. Король беседует с аббатисой, отделенный от неё несокрушимой решеткой, которая, как говорят, не без помощи тайных пружин, падает под мощной дланью всесильного монарха.

Мы все, кто его сопровождает, расходимся по комнатам для бесед, где нас принимают младшие монахини. Португальцы находят особую приятность в разговоре с монахинями, возгласы которых столь же бездумны и бессмысленны, как пение пташек в клетках, живущих, подобно им, под замком. Однако же интересная бледность дев, принявших постриг, их набожные вздохи, чувствительное применение религиозного языка, их простодушное неведение и мечтательные порывы — всё это производит на молодых господ лиссабонского двора впечатление, какого они давно уже не испытывают в обществе светских дам.

Всё в этих приютах и обителях — упоение души и чувства. Воздух благоухает нежнейшим ароматом цветов, возложенных около святых изваяний; за решетками видны дышащие благовониями уединенные спальни; звуки светской гитары смешиваются с аккордами церковных органов, и всё заглушает нежное воркование младости, напирающей с обеих сторон на решетки. Вот какие нравы царят в португальских монастырях.

Что до меня, то я лишь в течение краткого времени мог предаваться этим нежным безумствам, ибо страстные слова любви мгновенно воскрешают в моём уме картины преступления и убийства. А я ведь совершил только одно убийство: убил друга, человека, который тебе и мне спас жизнь.

Распутные нравы большого света стали причиной этих злосчастных событий, которые осквернили моё сердце в годы расцвета, когда душа моя, казалось, должна была открыться для счастья, добродетели и, конечно, для чистой любви. Но чувство это не могло возникнуть среди таких жестоких впечатлений. Сколько раз я слышал разговоры о любви, столько раз мне казалось, что кровь выступает у меня на ладонях. Однако я ощущал потребность в любви, и то, что, может быть, породило бы любовь в моём сердце, превратилось в чувство благосклонности, которое я старался распространить вокруг себя.

Я любил своё отечество и более всего наш храбрый испанский народ, преданный престолу и алтарю, верный долгу чести. Испанцы платили мне взаимностью, и при дворе полагали, что я слишком любим. С тех пор, в почетном изгнании, я, как мог, служил стране своей и издалека стремился действовать ради блага подвластных мне. Любовь к отчизне и человечеству наполняла сердце моё сладостными чувствами.

Что же до другой любви, которой я должен был украсить весну моей жизни, чего же я могу от неё ожидать теперь? Я решил завершить собою род Медина Сидония. Я знаю, что дочери многих грандов жаждут сочетаться со мной браком, но не ведают, что предложение руки моей было бы ужасным даром. Мой образ мыслей не согласуется с нынешними нравами. Отцы наши считали своих жен сокровищницами своего счастья и чести. В старой Кастилии кинжал и яд карали супружескую измену. Я нисколько не порицаю своих предков, но не хотел бы и подражать им; а посему, конечно, лучше, что мой род прекратится с моей кончиною.

Когда отец мой дошел до этого места, он, казалось, заколебался и не хотел читать далее, но я начала его так настойчиво упрашивать, что он не смог сопротивляться моим мольбам и продолжал следующим образом: