Александр Кердан - Камень духов
Поковырявшись ножом в замке, Кирилл Тимофеевич поднял крышку и стал вынимать из сундука намокшее содержимое: новый сюртук, книги по мореходному делу, связку ассигнаций… На самом дне сундучка лежала рубаха из домотканого понитка. Хлебников отжал из нее воду, встряхнул. Рубаха затрещала. «Старая… – подумал он. – Для чего хранить такую?»
Его взгляд упал на ворот рубахи – там были какие-то буквы. Кирилл Тимофеевич разгладил это место и увидел вышитые крестом свои инициалы.
6Когда у человека седеют волосы и на челе появляются морщины, память, подобно зрению, становится дальнозоркой. Легче вспоминается то, что было давно, труднее – случившееся недавно…
Хлебникову в ту ночь не спалось. Ему вспомнились родной Кунгур и собственное детство. Вспомнились так ясно, что почудилось, будто нет разделяющего его с родиной расстояния, нет долгой разлуки и сам он – все еще худой русоголовый мальчишка с большими, торчащими ушами…
Кирилл был ребенком тихим и послушным, но однажды, в девятилетнем возрасте, вусмерть перепугал старшую сестру Ольгу – один и без разрешения ушел из дому на речку Кунгурку, которая протекала в двенадцати верстах от города. По рассказам братьев, Кирилл знал, что на ее берегах когда-то располагался старый Кунгур, сожженный татарами. Где-то там находилось и древнее поселение казаков с названием Ермаково Городище, от которого, если верить преданиям, струги покорителя Сибири отправились в свой знаменитый поход. Мальчику захотелось посмотреть на эти места. Конечно, никаких следов старых поселений он не обнаружил. Воротился домой поздно вечером, голодный и усталый, и был впервые отшлепан Ольгой, от тревоги за него не находившей себе места. Сестра сызмальства заменила ему умершую мать и относилась к нему по-матерински. Наказав Кирилла, она тут же разрыдалась и пообещала рассказать о его проступке старшим братьям, Алексею и Ивану.
– Не надо, Ольга! – взмолился Кирилл. – Я больше не стану озорничать. Вот те крест!
Братьев Кирилл совсем не боялся, но расстраивать их не хотел. Опасался, что передумают и не возьмут с собой, куда обещали. Самый старший из Хлебниковых – Алексей – при устье реки Шаквы выстроил мельницу. Кириллу страсть как хотелось там побывать, узнать, как делают настоящую муку. А Иван говорил, что повезет его посмотреть, как роют нанятые им землекопы канал от озера Кадошникова до Сылвы. Зрелище по тем временам диковинное…
Хорошо, что Ольга не стала ябедничать и эти поездки состоялись. Кириллу на всю жизнь запомнились белые с головы до пят мукомолы, огромные жернова, вращаемые водой, вереница подвод с мужичками, ожидающими перед мельницами своей очереди. А разве позабудешь, как по приказу Ивана строители разобрали запруду и озерная вода мутным могучим потоком хлынула в рукотворное русло?
Но, пожалуй, самым ярким впечатлением стала поездка на ярмарку в Ирбит. Братья отправились туда по торговым делам и после долгих уговоров взяли с собой Кирилла. Он еще никогда не видел такого скопления людей, подвод, животных. На огромной площади, куда ни кинь взгляд, лавки, ломящиеся от товаров, снующие лоточники. Особенно запомнились мальчику обжорные ряды, заваленные всякой снедью. Торговцы и торговки на разные лады зазывали покупателей:
– Пи-рож-ки! Пи-ро-жки горя-а-чие! С пылу с жару! Налетай, пока есть! – бойко выкрикивала толстая, неопрятного вида баба с черными усиками над верхней губой.
– Эй, тетка! А с чем пирожки?
– Да с чем хошь, милай… С мясом, с требухой. Недорого – полкопейки за штуку!
С другого конца доносились иные призывы:
– Сычуги! Сычуги горячие!
– Горло телячье, хорошее горло!
– Покупай, не прогадаешь – рубец свежий!
Варится и тут же продается картошка. Жарятся огромные судаки и карпы. Витают в воздухе разные ароматы, смешиваясь с дымками жаровен. Аж слюнки текут!
Ах, эти воспоминания детства! Что может сравниться с ними? Разве что само детство с его играми, верой в справедливость и в доброту…
Кирилл не однажды спрашивал себя: почему большинство людей, сделавшись взрослыми, забывают те острые, неповторимые ощущения, которыми был наполнен их мир, когда они были детьми? Может быть, оттого, что перестают видеть окружающее в деталях, как видит его ребенок. Каждая мелочь в детском восприятии важна, она часть огромного целого.
Вот, натруженно гудя, гигантский шмель опустился на цветок, с которого посыпалась золотая пыльца. От налетевшего ветерка взмыли и понеслись над изумрудной поляной тысячи стрел одуванчика. На тонкой веточке звонко перекатывает в горле росинку соловей. Лучи солнца касаются юных щек и лба так нежно, словно целуют тебя. Травинки щекочут затылок, если лежишь и смотришь вверх. Там, в глубокой синеве, пасется стадо кудрявых облаков…
Только когда становишься мудрым, понимаешь: в детстве ты живешь ощущениями. Потому-то жизнь и кажется бесконечной, словно сказка, расказываемая зимними вечерами.
…Воет ветер в печной трубе. Потрескивает дорогая стеариновая свеча, затепленная специально для вечернего рукоделия. Сестра сидит за пяльцами. Лицо ее обмякло, подобрело: трудный день, наполненный хлопотами по-хозяйству, позади. Голос Ольги звучит совсем не строго, плавно, в лад повествованию.
– Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается… Допекла все же мачеха царя. Уговорила его пойти под венец. Назначен был день свадьбы. А царь в самый канун вздумал на охоту съездить. И надо же было ему оказаться в той самой стороне, где корчма стоит. Поохотился царь, а на обед решил в корчму заехать. Увидала царица-работница его в окно. Обомлела. Как поступить, не знает. Решила лицо сажей намазать, чтоб муж ее не признал. А сыну их, царевичу, уже тринадцатый годок пошел. Ладный паренек, смышленый… Царь тем временем в корчму зашел, велел своим ловчим вина да еды подать. А сам ни к чему не притронулся. Хозяин бухнулся на колени: чем мы тебя, царь-батюшка, прогневили, не ешь наш хлеб-соль, вином нашим гнушаешься? Отвечает царь, что до сих пор о супруге погибшей и сыне пропавшем печалится. А еще попросил он баньку затопить, авось, грусть-тоску паром разогнать получится.
– Что же дальше-то, сестрица? – торопит Ольгу Кирилл.
– Экой поспешник! Погоди, все узнаешь, – улыбается сестра и продолжает: – Так вот, топит царица-работница баньку, а сама тяжко вздыхает. Заметил это ее сынок, спрашивает: «О чем ты, матушка, кручинишься?» Тут царица и открылась ему. Подскочил царевич: «Пойду сейчас же к батюшке и объявлюсь, кто я есть!» – «Нет, – говорит ему мать, – ты дождись, пока царь в баню пойдет, да попросись его попарить. А коли заметит он, что ножки у тебя позолоченные, да начнет расспрашивать, ты отвечай, что все про все одна матушка знает». Сказано – сделано. Стал царевич царя парить, тот и заметил, что ноги у него блестят позолотою. Вышли они на крыльцо, начал царь у паренька выпытывать, какого он роду-племени да как здесь очутился. Поклонился царевич, однако, как мать велела, ни в чем не признается, на нее ссылается. Приказал царь привести к нему работницу. Предстала она перед ним. Царь глядит – не признает ее под сажею. «Кто такая?» – спрашивает. А царица свой вопрос ему задает: «Неужто ты, государь, свою супругу верную да сына-наследника признать не можешь?»
