И. Болгарин - Адъютант его превосходительства
Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к Кособродову, уперся в него тяжелым взглядом.
– Семья большая? – спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо перечеркнула его губы.
– Чего?
– Семья большая, спрашиваю? – продолжал странно усмехаться полковник Щукин.
Машинист молча и угрюмо смотрел на Щукина, и подбородок у него чуть-чуть подергивался то ли от обиды, то ли от недоумения.
– При чем тут семья? – хрипло произнес допрашиваемый.
– Она вас может больше не увидеть! – Щукин порывисто встал, подошел поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнес: – Кособродов! Как только мы начнем вас допрашивать по-настоящему, вы скажете все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы не освобождаем калек… Подумайте об этом. – И, словно потеряв к машинисту и его помощнику всякий интерес, Щукин подошел к двери и властно позвал: – Надзиратель!
– Здесь, ваше высокоблагородие! – Мгновенно появился на пороге надзиратель и, еще не успев прогнать с лица равнодушной заспанности, встал навытяжку.
– В тюрьму их! – громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных. …Домой полковник Щукин пришел поздно ночью. Был он усталый и хму-
рый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разговоре с Кольцовым, и при допросе машиниста Кособродова он потерпел поражение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это только начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей. И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.
Он взглянул на дверь, ведущую в Танину комнату. Под дверью лежала желтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье остановился, откашлялся и постучал.
– Папа? – удивленно и, как показалось Щукину, недовольно спросила Таня, приоткрыв дверь. – Уже очень поздно.
– Прошу прощения, но ты ведь не спишь, – возразил Щукин. – Нам надо поговорить, Татьяна! К тому же днем мне некогда. Так что придется тебе выслушать меня сейчас.
– Ну что ж… – спокойно согласилась Таня и отступила от двери. Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землей.
«Видно, возится по ночам с цветочными горшками. Какая блажь!.. Вот так и мать ее блажила… – подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдержанно сказал дочери:
– Вчера ваш знакомый капитан Кольцов ввязался возле ресторана в пьяную драку. Из-за женщины.
В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.
– Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка…
Таня не могла поверить в то, что обычно сдержанный и обходительный Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это случилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.
– Нет, Таня, никакой ошибки, – стоял на своем Щукин. – Поговорим спокойно.
Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-покорный жест и медленно каменеющее Танине лицо вызвали в Щукине глубокую жалость, но он усилием воли отогнал ее и сказал дочери все, что считал нужным сказать.
– Вспомни, Таня, маму, – воззвал Щукин к самой чувствительной струне ее души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. – Ты уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по ее разумению, воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал ее склонности и взгляды. Точно так же и с тобой… – Он выразительно взглянул на дочь – Таня смотрела прямо перед собой, и глаза ее были странно недвижны, лицо
– необыкновенно красивым и чужим. «Откуда у нее эта безбоязненная отчужденность? – на мгновение испугался Щукин. – Не от слабости же! Тогда откуда? От любви? Неужели?» Но вслух, храня на лице маску строгого отцовского благодушия, продолжил: – Да, я никогда не стеснял твоей свободы. Долг – это не гнет. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед всеми – это мой выбор… И все же есть вещи, которые невозможно допустить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я допустить никак не могу. Ибо этого я не боюсь сказать, – Щукин глубоко вздохнул, – он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.
Таня быстро подняла голову, на ее лице вспыхнуло упрямство.
– Он не может быть распущенным, папа! – горячо заговорила Таня. – Это не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. – Не вставая со стула, Таня вся подалась к отцу: – Позволь мне самой поговорить с Павлом Андреевичем. Я уверена, он передо мной ничего не утаит.
– Нет! – с силой произнес Щукин. – Я готов еще раз повторить, что никогда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в крайних случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым. Если ты нарушишь этот запрет… ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхода. – Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми, глазами…
Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошелся по комнате. Гнев его прошел, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.
– Таня! – Он подошел к Тане и с опаской, бережно тронул ее за плечо, но она отстранилась. – Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом… Спокойной ночи! – Он пошел к двери и, уже выходя, обернулся.
Таня сидела, все так же опустив голову. Лица – не было видно, а поза выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густонасыщенный событиями день третье поражение…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Большая луна мягко светила в окно кабинета, и, наверное, от ее света лицо Фролова казалось усталым и изможденным. Заложив руки за спину, он отошел от окна, склонился над столом. Снова бросил тревожный взгляд на недавно полученное от Кольцова донесение. Он перечитывал его много раз, знал уже наизусть и все же упорно продолжал искать скрытый смысл. Что-то его настораживало, чего-то он не мог понять в этом тексте:
«Динамит доставлен по адресу: Киев, Безаковская, 25, Полякову Петру Владимировичу. Взрывы назначены на двадцать седьмое. После операции немедленно уходите».
Вчитываясь, Фролов настойчиво снова и снова разлагал сообщение на короткие и логически последовательные фразы – так легче было из каждой выудить скрытый смысл.
«Динамит доставлен… Полякову Петру Владимирович у…» Значит, сообщение адресовано не Полякову. У Полякова лишь хранится динамит, и кто-то, получив это сообщение, должен взять его и затем произвести взрывы. Или взрыв… «Взрывы назначены на двадцать седьмое»… «назначены… «. Вполне вероятно, что динамит доставили не только к одному Полякову. И человека, который каким-то образом связан с Поляковым, ставят в известность, что все взрывы назначены на двадцать седьмое, то есть в этот день контрреволюционеры предполагают провести в городе крупные диверсии.
