Анатолий Ковалев - Потерявшая сердце
— Мы посуду в книжном флигеле нашли, барин, — ответил вместо мальчика старый слуга. — Ее там, в одном шкапу, ужас сколько! И ничего-то мы не разбили, окромя одной-двух склянок… Там и большие посудины были, да мы их не брали! Мы брали маленькие…
— Что же ты мне про опыты не доложил, старый дуралей! — закричал на старика князь.
— Так ведь то пустяки, детские забавы, — пролепетал Архип. Он чувствовал, что ему не удалось оправдаться, но не понимал, в чем состоит их с Глебом вина.
— Детские забавы! — Князь бросил на него такой свирепый взгляд, что колени у старика задрожали, и тот едва устоял на ногах. В следующий миг князь метнулся к сыну, ухватил его за грудки и со всей силы швырнул на кровать.
— Зачем ты к гостю моему ходил, паршивец?! — прошипел он ему в самое лицо. — Зачем спасал его? Он разбойник, приезжал, чтобы зарезать меня!
— Неправда! — закричал Глеб. — Вам он ничего не сделал, это вы его отравили!
— Как ты смеешь со мной так разговаривать, щенок?! — заорал князь. — Я тебя выпорю до крови, тогда послушаю, как заговоришь!
— Вы уж не до крови, а до смерти забейте, — бесстрашно попросил Глеб.
— Что такое? — растерялся Белозерский.
— А то, что, если я жив останусь, яду вам подсыплю в травник! Неделю вас корчить будет, а потом издохнете, как таракан! Не убьете меня — я вас убью! Так и запомните!
Во взгляде ребенка сверкала такая ненависть, что князь даже отступил на шаг. В голове у него помутилось, глаза налились кровью. Он со звериным рыком навалился на мальчика, схватил его за горло и принялся душить. Реакция Глеба была самой неожиданной. Тот вдруг начал хохотать, придушенным, но громким, истеричным смехом, какого никогда от него не слышали.
— Господи! Да что же это делается! — причитал Архип, не смея приблизиться к барину.
Старик на подламывающихся ногах заковылял в комнаты Бориса за Евлампией, однако карлица уже сама бежала ему навстречу. Ее встревожил необычный смех Глебушки, слышный чуть не во всем доме.
— Скорее, матушка! — закричал старый слуга. — Ведь задушит наш бес мальчонку!
Влетев в комнату Глеба и моментально оценив обстановку, Евлампия схватила стул и со всей силы огрела им князя по затылку. Тот, как срезанный сноп, повалился на пол без чувств. Мальчик продолжал хохотать. Его безумный смех зловещим эхом отдавался под потолком, усугубляя впечатление кошмара. Утешений и вопросов он не слышал. Наконец карлица взяла со стола кувшин с водой и вылила ему на голову. Глебушка на миг затих, а потом заскулил, как пойманный волчонок. Из его глаз брызнули крупные слезы. Нянька обняла малыша, крепко прижав к груди, и покрыла поцелуями.
— Поплачь, поплачь, милый! Довольно тебе молчать и терпеть. Дальше уж некуда! Завтра мы с тобой поутру отправимся в дорогу…
— Куда же мы поедем, Евлампиюшка? — спросил тот сквозь слезы, беспрерывно всхлипывая.
— А куда глаза глядят! — с сердцем ответила карлица. — Лишь бы подальше от этого зверя…
Князь, будто почувствовав, что о нем говорят, зашевелился на полу и замотал головой.
— Ну-ка, отведи Глеба к братцу, — приказала она старому слуге, — да переодень его там в сухое…
Архип, все это время дрожавший как в лихорадке, вдруг утратил свой бессмысленный вид, сгреб мальчика и унес его, словно охапку дров. И вовремя — стоило ему скрыться за дверью, как князь со стоном сел, сжимая ладонями виски.
Евлампия, ничуть не робея, сложила руки на груди:
— Голова, что ли, болит?
— В-ведьма… — пробормотал Илья Романович. — Это ты, что ли, меня саданула?!
— Я! — бесстрашно призналась женщина. — Жаль, не до смерти!
— Что ты говоришь, дура?! — взвизгнул шокированный князь.
— А что слышишь! Десять лет я прожила с тобой под одной крышей, а что с оборотнем хлеб-соль делю, не знала. Ведь ты, князюшка, страшнее волка! Волк свое дитя не загрызет!
— Я своего и не трогаю. А этот — не сын мне, — пробурчал Илья Романович. Он осторожно прикладывал руку к ушибленному затылку, будто проверяя целостность черепа.
— Ослеп ты, что ли, безумный? — всплеснула руками Евлампия. — Ведь Глеб — твое отражение, весь в тебя, лицом и нравом! А художника я подробно обо всем расспросила. Не было у него с Наталичкой романа в ту пору, когда Глеб на свет появился.
— Ты и об этом знаешь, — поморщился князь.
— На иконах божился, — прибавила она без особой надежды.
— Нашла кому поверить! — Белозерский с кряхтеньем поднялся с пола и присел на постель. Виду него был ошарашенный, он как будто не совсем понимал, на каком оказался свете. — Эти господа художники врут, как дышат! Фанфаронишки! Фаты! Распутники!
— Ну и выместил бы ты на нем зло, на этом фанфароне! Вот кого не жалко! На дуэль бы вызвал или так, попросту, избил! А ты жену свел в могилу, сына изводишь, родную кровь!
Князь неожиданно всхлипнул и закрыл лицо руками.
— Ты не знаешь, как я любил ее! — вдруг вырвалось у него. — Она была для меня всем на свете! Самой яркой звездой в небесах! Я на цыпочках вокруг нее ходил, чтоб сон ее не потревожить, сам с ложечки кормил, когда она болела… А она что наделала? Предала меня с первым чумазым проходимцем!
— Ох, дурень ты, дурень! — вздохнула Евлампия, покачав головой. — Ждешь, что пожалею, расплачусь тут вместе с тобой? Так не жди, не будет этого. Бог тебе судья, а я с тобой делить хлеб-соль больше не желаю.
— Куда это собралась? — встрепенулся он.
— Не твоя забота, — грубо ответила карлица. — Ты вот что, изволь расплатиться со мной. Десять лет я служила твоему семейству верой и правдой. Была компаньонкой твоей супруге, нянькой детям твоим, шутихой для гостей, управляла домом и поместьем в твое отсутствие, и посмей только сказать, что я хоть грош утаила! Настало время получить расчет.
— Как же тебя рассчитать, коли жалованье не было назначено? — задумался князь. — Три тысячи возьмешь? Это все, что у меня есть при себе. Иначе придется ехать к Казимирке.
— Противно с тобой торговаться, да и некогда. Возьму что есть, — согласилась она. — Поутру уеду и Глеба с собой заберу. Пусть мир увидит, а то сидит целыми днями в этой конуре, злобу копит!
— Ты уж не к циркачам ли своим решила переметнуться?
— А хотя бы и к ним! Лучше жить в кибитке, чем в этом проклятом особняке, который достался тебе обманом! Увидишь, нашей семье не будет счастья в этом доме!
Внушительно вымолвив это пророчество, Евлампия ушла к детям. Илья Романович остался сидеть на кровати, морщась и потирая затылок.
Ночью он не мог уснуть, размышляя над ее фразой: «Ведь Глеб — твое отражение, и лицом в тебя, и нравом!» То, что для всех было очевидно, князь видел сквозь пелену ревности, а она, как известно, ослепляет сильнее катаракты. Впрочем, он и не собирался разглядывать ребенка, в чье беззаконное появление на свет так крепко уверовал.
