Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

— Понадобится — можно и в боярские сусеки заглянуть.

Василий Васильевич опешил, отвечал не сразу, но ехидно:

— В монастырских закромах, слышно, тож хлебушко есть…

15. ЛИХОДЕЙ

— Эй! Хозяин! Аль не видишь, лучина догорает, робятам гулять темно, — крикнул Фома кабатчику.

Тот, кряхтя, вылез из–за пивного бочонка, подошел к светцу, обломил угольки, они упали в воду, потухли с шипением, запалил новую лучину. В это время бухнула замокшая, тяжелая дверь кабака, дрогнуло разгорающееся пламя светца. Вошел новый гость. Кабатчик посмотрел на него, оценивая: «От такого корысти не жди, какой–то старикашка в потертом армяке».

Гость тем временем подошел к столу, где пил Фома, окруженный всяким случайным сбродом.

— Гуляешь?

Фомка поднял на гостя красные, мутные глаза, промигался, еле разглядел светлую, будто кудельную, бороду. Лица не разобрал: оно было в тени от косматой, надвинутой на самые брови шапки.

— А што мне не гулять? — Фома орал пьяно, с задором. — Князь мово слова слушать не захотел, пущай же без Фомы и строит свой кремль. Пущай! А старому козлу Пахому я еще ноги поломаю и бороду выдеру! Дай срок!..

Гость перечить не стал, даже поддакнул:

— Так, так…

Сел к столу, Фомка перегнулся через стол, налил ему полную чарку, принялся врать про обиды. По правде, Фома и сам знал, что обиды выдуманы, что ему не пристало очень–то обижаться на Дмитрия Ивановича за то, что тот, его не слушая, всю Москву поднял на работу. Тут бы Фоме за ум взяться да со своим обозом и показать, как надо камень возить, но куда там, Фома задурил, пошел по кабакам, ждал, что князь велит его схватить, на цепь посадить или еще что сделать, вот тут Фома и отвел бы душеньку — поорал бы. Но ничего такого не случилось: князь за ним не посылал, в Кремль никто Фомку не волок. Точно и не бывало на Москве Фомы–атамана. Это было непонятно и обидно. Фомка не раз уже подумывал идти к Дмитрию Ивановичу с повинной, не раз чесались руки раскидать закрутившуюся вокруг него шайку кабацкой голи, да в пьяном угаре как–то все забывалось.

Поглядев, как новый гость выпил чарку, заел ее головкой лука и больше пить не стал, Фома вдруг решил, что старик этот подослан к нему Дмитрием Ивановичем. Подумав так, Фома обрадовался, вскочил, отпихнул кого–то из подвернувшихся под руку дружков, крикнул кабатчику:

— Эй! Сколько там с меня казны спросишь? — Не дожидаясь ответа, скинул с плеча кафтан, швырнул его на стойку и пошел к выходу. Старик поднялся за ним следом. Видя то, Фома еще пуще уверился: «Подослан ко мне старик. Ну и ладно! Коли так, я еще покуражусь!»

На улице крутила метель. Над крыльцом кабака ветер раскачивал фонарь, скрипела железная петля.

Фоме без кафтана стало холодно, в голове прояснело:

— Что он, старый черт, заснул? — бормотал он, оглядываясь на дверь кабака. Наконец она открылась, вышел старик, прямо направился к Фоме.

— Давай без обиняков, старче, много разговаривать мне недосуг, зябко. Ко мне послан, от князя?

— К тебе, от князя! — откликнулся старик.

— Говори.

— Обидел тебя князь Дмитрий Иванович, крепко обидел молодца! Вижу, вижу, как ты горе вином заливаешь…

Чем дальше шептал старик, тем меньше понимал его Фома. Никак не мог в толк взять, к чему он свою речь клонит.

«С перепою, што ли, разум отшибло?» — подумал Фома, но тут старик вымолвил такое, что у Фомы и хмель из головы выскочил.

— Ты, Фома, слушай да на ус мотай. Найдутся князья и помилостивее Митьки Московского. Труды твои не забудут. Дело–то простое. Подстереги князя Митрия где–нибудь вечерком да ножичком его и пырни…

— Вор! — рыкнул Фома, схватил старика за пояс, тряхнул. Однако старик оказался нежданно сильным и увертливым. Он рванулся, ударил Фомку в скулу. Фома крякнул, сплюнул кровью и, бросив кушак, ловко перехватил врага за горло, но тут же резкая боль в груди заставила его разжать пальцы. Падая, Фома увидел в пляшущем свете фонаря внезапно ставшее молодым и знакомым лицо лиходея. Фома рванулся за ним, закричал. Из кабака выскочили люди, еще не понимая, в чем дело, подхватили Фому под руки, повели в кабак. Опять бухнула дверь.

Как в дурманном полусне, Фома слышал встревоженные голоса:

— Кровь на ё м, робята!

— В грудь, посередке, ножом!

— Ах, вор! Ах, лиходей!

В шуме голосов бормотал тихо, но настойчиво басок кабатчика:

— Очухайся, дядя. Говорю, очухайся! Ну–ка тройной перцовой…

Перцовка обожгла глотку. Фома открыл глаза. Дышать было больно и тесно. Когда успели рану перевязать, он не помнил.

Фома с трудом понял, где он. Сидел он на полу около светца. Как и раньше, в воду падали угольки с лучинки, с шипеньем гасли. Вокруг стояли все, кто был в кабаке.

— Это у тя чаво такое? — указал кабатчик.

Фома медленно поднял руку, разжал крепко стиснутые пальцы.

— Кудель, — сказал кто–то.

— Борода!