Александр Старшинов - Легионер. Век Траяна
Так «веселились» они, пока однажды утром не раздался сигнал трубы — и тогда по ступеням осадных башен кинулись наверх легионеры, полетели с установленных на возвышения баллист камни, окованная медью «баранья голова» тарана ударила в ворота.
Почти одновременно рухнули ворота, и легионерам одной из башен удалось ворваться на стену. Штурмующим на соседней башне не повезло — дакам все-таки удалось ее зажечь, разбив о стену башни несколько горшков с нефтью. Облитые горящей нефтью легионеры прыгали вниз, чтобы умереть на земле с переломанными костями и сожженной кожей.
Даже когда в полдень римляне ворвались внутрь, гарнизон не сдался и сражался еще до самого вечера. В узких проулках римляне не хотели подставляться под железо опасных фальксов. Наступали медленно, били пилумами — если не попадали в самих даков, то хотя бы делали их щиты бесполезными. Две центурии Седьмого Клавдиева легиона и с ними две сотни пращников забрались на дома, рассыпались по крышам опустевших домов, били по дакам сверху — пилумами и камнями.
Но даже опустевшие дома обернулись коварным врагом. Несколько даков из гарнизона быстро смекнули, в чем дело, стали устраивать засады в домах, не надеясь на победу или спасение, но рассчитывая прихватить с собой двух-трех нападавших. Замолксис обещал им жизнь вечную. Но оборонявшихся было слишком мало, и в конце концов римляне одолели.
После того как пал последний боец гарнизона, до самой ночи носились по улочкам перемазанные в крови германцы, у каждого в шуйце была отрубленная голова, у некоторых — по две. С этой добычей они устремлялись к императору — похвастаться своим героизмом, чтобы получить из груды захваченного добра золотую брошь или серебряную застежку. Брать себе самовольно ничего не разрешалось — все найденное сносилось в общую кучу.
В этот день двоих пленных привезли показать императору. Траян стоял вместе с Адрианом и Лицинием Сурой, когда ауксилларии подтащили к нему пленного. Следом подошел переводчик-фракиец.
— Любому, кто согласится служить Риму, я дарую титул союзника римского народа, — сказал Траян пленному.
Фракиец перевел слова Траяна.
Дак был ранен в руку и ногу, и даже под слоем загара проступала синеватая бледность. Волосы, за которые держал его ауксилларий, слепились в кровавый колтун. Лицо было тоже в крови, губы опухли. А вот голубые глаза искрились безумным весельем.
— Стоп! — сказал вдруг Лициний Сура, заподозрив неладное. — Ближе не подводи.
Дак помолчал, играя желваками, потом надул щеки и сплюнул, метя кровавой слюной в императора. Не доплюнул.
Переводчик закричал, ткнул кулаком в мокрый от крови рот пленника.
— Переведи, — велел переводчику Траян, глядя вдаль, поверх головы пленника. И добавил: — Переведи точно… Все равно эта земля со всеми сокровищами будет принадлежать Риму. Риму и мне. Рим никогда не отказывается от намеченной цели. Отныне вы можете выбирать, на каких условиях мне подчиниться. А впрочем… выбирать тоже буду я. Как называется следующая крепость, которую мы должны взять? — спросил Траян у Адриана.
— Аизис, — последовал ответ.
Глава IV
Схватка
Лето 854 года от основания Рима[134]
Дакия
Наместник Лаберий Максим по-прежнему не спешил — в покрытых лесами дакийских горах легко угодить в засаду. Приходилось прокладывать дороги, рассеивать по склонам отряды конницы и легковооруженных ауксиллариев, чтобы те прочесывали буквально каждый куст, выискивали засаду. Один хребет за другим вставали на пути, как шеренги легионеров хорошо обученной армии. Если посмотреть на карту, дорога не так уж длинна. Обе армии должны были соединиться где-то в долине Тибуска,[135] чтобы выйти к ущелью Бистры. Но где этот самый Тибуск, где ущелье, и сам наместник Лаберий Максим, и его легаты, и даже разведчики во главе с Валенсом представляли весьма смутно.
Неожиданно ежедневные дожди прекратились, солнце принялось палить нещадно, к вечеру кожа с лица и рук легионеров слезала тонким полотном. Догадливый Кука сбегал к лагерной прислуге, принес в миске кислого молока — легионеры мазали ожоги, ругались, плевались, но молоко помогало. Горное солнце слепило, Приск приделал на козырек шлема кусок коры, чтобы сберечь глаза.
Построив дорогу как раз на один дневной переход, войска Лаберия Максима прошли по ней всей армией (оставив лишь гарнизон в небольшой крепости), вновь разбили временный лагерь, вновь принялись сооружать крепость, мост через ручей и новый участок дороги. На это вновь уйдет несколько дней. Никто не знал, пригодится ли когда-нибудь эта крепость в горах, но работали так, как не работает даже раб-колодник. Отовсюду слышались стук топоров, отрывистые команды, ругань. Сколько невероятного изматывающего труда, чтобы еще одно царство склонилось перед Римом!
«Контуберний Куки» за хорошо проделанную работу в этот раз был освобожден на день от работ по лагерю, и потому разведчики могли с удовольствием проваляться на лапнике, устроить в ручье постирушку и почистить оружие, а также не торопясь сварить себе похлебку из зайчатины и бобов. Однако больше дня им сладкой жизни не дали. Дальше — опять топоры в руки и строить дорогу и крепость. В разведку пошлют, когда перейдут реку по возведенному мосту. Скорее бы! Люди Валенса с завистью поглядывали на отряд конницы, что сопровождал фуражиров в их походе в ближайшую брошенную деревню (деревню, кстати, обнаружили Валенс и его разведчики). Ничего ценного в этой деревушке не нашли — только старые корзины, несколько меховых безрукавок, какие-то грязные тряпки, битые кувшины, бараньи черепа и полусгнившие человечьи головы (несомненно, римские). Только Валенс нашел ценную вещицу — золотую пряжку местной работы.
— Повезло, дорогая вещица, — заметил Тиресий.
— Повезло, — согласился Валенс.
На обратной стороне чем-то острым было процарапано какое-то слово латинскими буквами. Валенс, удалившись к себе в палатку, вычеркнул каждую вторую букву. Тогда получилось не слово, а число — шестьдесят тысяч.[136]
* * *Даже когда не было боев, солдаты умирали в дороге. Кого придавливало деревом, кто топором случайно надрубал руку и умирал потом от огня, что разливался по жилам и сжигал человека изнутри, источая из пор сладковатый тошнотворный запах, кто после купания в ледяной горной реке сгорал в лихорадке.
Вечерами после окончания работ за воротами лагеря горели погребальные костры, положенная жертва легионов живых легионам мертвых. Надев наскоро сработанные маски, изображали друзья покойного, копировали его манеры, повторяли любимые шутки, осушали поминальные чаши. Трещали в кострах еловые ветви, уходили к Стиксу все новые и новые души.
