Луи Буссенар - Кругосветное путешествие юного парижанина
Стол накрыт, пора начинать пир. Один из приглашенных к обеду, с перьями в волосах и браслетом из змеиных зубов, начал читать какое-то заклинание, без сомнения, благословлявшее столь фантастическое пиршество.
— Именем закона!.. Остановитесь!..
Громкий повелительный возглас на прекрасном французском остановил на полуслове первый же стих песнопения.
Эффект был феерический. Белые остолбенели.
Потрясенные чернокожие вскочили и схватились за оружие.
— Остановитесь!.. — прозвучал тот же голос. — Повторяю!.. Слушайте и повинуйтесь! Дикари!.. В противном случае составлю протокол!
Чернокожие тотчас же опустили копья с костяными наконечниками, тяжелые деревянные дубинки, палицы из железного дерева, бумеранги. Такого спектакля наверняка никогда не видели туземцы, разбросанные от полуострова Йорка до Сиднея и от Мельбурна до реки Суон[396].
Разноцветные попугайчики вовсю болтали, сидя, как на насесте, на серебристых листьях деревьев.
— Жандармы!.. — воскликнул Фрике.
На самом деле это были не жандармы, а всего лишь один французский жандарм в парадной форме. У этого малого на голове росло всего три волоска. Был он широкоплеч, высок ростом, худощав, костист и кряжист, точно ствол вяза, нос сизый, как слива, усы закручены кверху, бородка в форме запятой, грудь украшена звездой за храбрость. Уголки походной шляпы находились в строго горизонтальном положении, кожаное снаряжение блестело, как расплавленное золото, слегка намокшие сапоги выглядели словно отлакированное черное дерево, а ножны сабли сверкали не хуже серебряного лука бога Аполлона.
Появление соотечественника пришлось весьма кстати. Несколькими ударами сапога он живо раскидал вертела, уголья и жаркое.
— Как не стыдно, дикари, — продолжал незнакомец сердитым и раздраженным голосом, — как вам не стыдно есть себе подобных? Не сметь!
Произнеся это, жандарм принял воинственную позу: окинул взглядом все вокруг, свел пятки вместе, развел носки врозь, чуть-чуть согнул колени и выпятил грудь, как во время смотра, наконец остановил взгляд на гримасничавших пленниках.
Оправившиеся от первоначального шока и взбешенные разгромом пира, когда лакомое блюдо оказалось на земле, туземцы выставили оружие и, вдохновленные австралийской Терпсихорой[397], принялись выделывать фантастические па.
На их торсах, руках и лицах были изображены белой краской кости человеческого скелета; эти произведения высокой моды являлись парадной формой, церемониальным нарядом для каннибальских трапез. У многих, в дополнение к этому, были абсолютно потрясающие татуировки. Одни изобразили у себя на щеках лакричного цвета[398] минеральными красками любимых английскими матросами рыжих блондинок, копируя то, что подглядели на морских базах.
Другие предпочитали усы. На щеках у некоторых женщин были нарисованы трубки, причем при дыхательном сокращении легких имитировалась затяжка, а при выдохе шел дым, поднимавшийся голубоватыми колечками. Изображался даже горящий табак в виде красного кружочка.
Ну и, наконец, кое-кто выколол у себя на груди красную гимнастерку солдат королевской морской пехоты, перехваченную черным поясом, с прикрепленными саблей и штыком.
Европейцы, несмотря на всю серьезность положения, давились от смеха. Один лишь жандарм по-прежнему был суров — ситуация приобрела более мрачный характер из-за тысячекратно повторяемых восклицаний: «Кик-хе-тю!.. Кик-хе-тю!..», что означало: «Хотим есть!.. Хотим есть!..»
Услышав эти слова, жандарм решил, будто его по-французски спрашивают: «Кто ты?»
— Кто ты?.. Кто ты?.. Дикари, едва прикрытые одеждой, обращаются ко мне на «ты»… Что за невоспитанность! Да ладно уж, поясню. Вы видите перед собой жанддарррма Онезима-Эвсеба-Филибера Барбантона из колониальной жандарррмеррии!.. Награжден медалью в шестьдесят пятом, получил орден за военный подвиг в семидесятом!.. Восемнадцать лет на военной службе, пять кампаний, три ранения, и вот… попал в кораблекрушение и очутился на ваших берегах при поездке из Новой Каледонии[399].
— Кик-хе-тю!.. Кик-хе-тю!..
— Похоже, дикари, вы не умны! Вам же хуже!.. Чтобы все зафиксировать на бумаге, достаю записную книжку. Не важно, что вы не познали курс начальной школы; это не имеет значения для последствий.
Несмотря на благожелательные, с некоторым презрительным оттенком, разъяснения, вопли дикарей усилились. Загребущие лапы протянулись к храброму и бесстрастному вояке и четверым европейцам, желая тотчас же их прирезать.
Этого храбрый Барбантон не мог вытерпеть! Он выхватил саблю, сделал картинно-быстрый выпад и выдал серию команд, точно в его распоряжении находилось целое подразделение:
— Внимание!.. Мол-лчать! Именем закона!.. Заношу в протокол всю компанию, включая дам. Сборища запрещены! Разойтись, или буду стрелять! «Ма пасьянс этабу!», что означало: «Терпение мое истощилось!»
Он рванулся вперед, задел сапогом о корень и чуть не упал. Шляпа слетела наземь.
О, нежданный дар судьбы! О, невыразимое чудо! Стоило лишь этой фразе слететь с губ представителя, как говорят во Франции, «вооруженных сил», и антропофаги тотчас же побросали оружие, смиренно простерлись ниц, благоговейно повторяя: «Табу!.. Табу!.. Табу!..»
Прямо как в театре!
Потрясенный жандарм быстро поднял головной убор и величественно водрузил на голове. В конце концов, покорно кланялись-то ему! Свирепые враги теперь не осмеливались даже поднять взор. Не будучи в состоянии осмыслить столь внезапный поворот судьбы, отважный жандарм воспользовался своей магической силой, чтобы взять под защиту товарищей по несчастью.
Барбантон пребывал в неведении, что слово «табу» означало «священный», «неприкосновенный». Запрет никто не мог нарушить, иначе его ожидали самые страшные беды.
В тот момент, когда жандарм произнес: «Ма пасьянс этабу», у него слетела шляпа, и каннибалы внезапно решили, что этот странный предмет обладает чудодейственной силой, а, стало быть, его владелец — богоподобное существо.
Наконец самые знатные представители племени понемногу пришли в себя и начали уважительно тереться носами о нос Барбантона. Последний же в высшей степени благоразумно терпел столь экзотическое проявление этикета, с которым до того ему не доводилось встречаться. После знати почтение стали выражать простые граждане, затем их жены и дети. В результате контактов лилово-сизый орган обоняния новоявленного святого стал ярко-красным, а глаза доблестного воина приобрели дополнительное сияние.
Туземцы радовались. Европейцам же покрасневшее лицо Барбантона предвещало новые, более счастливые, дни.
