Пылающий берег (Горящий берег) - Смит Уилбур
— Cherche. Х-ани! — радостно рассмеялась старая женщина, похлопывая себя от ликования, ибо чудесным образом отреагировала на шутку, которой совсем не поняла.
Сантен и она намного отстали от О-хва во время вечернего перехода, какие он помнил еще со времен своего последнего путешествия много лет тому назад.
Обе женщины оживленно болтали, с нежностью поглядывая друг на друга.
— Нет, нет! Нэм Чайлд, ты не должна выкапывать на одном и том же месте оба корня сразу. Один ты должна пропустить, прежде чем выроешь следующий, — и я раньше говорила тебе об этом! — поругивала ее Х-ани.
— Почему? — Сантен выпрямилась, отбрасывая со лба свои густые темные кудри и оставляя на лице грязные жирные полосы.
— Один корень ты должна оставить детям.
— Глупая старая женщина, у меня нет детей.
— Будут, — и Х-ани многозначительно показала на живот Сантен. — Будут. И если мы им ничего не оставим, то что мы им скажем, когда они будут голодать?
— Но растений так много! — сердилась Сантен.
— Когда О-хва найдет гнездо страуса, он оставит в нем несколько яиц. А когда ты найдешь два клубня, один оставишь, и твой сын, став взрослым, улыбнется, когда расскажет о тебе своим детям.
Увидев голую каменистую полоску земли на одном из берегов высокого русла, Х-ани прервала свою лекцию и заторопилась вперед, нос у нее смешно задергался, когда она наклонилась, чтобы проверить землю.
— Cherche, Х-ани! — засмеялась Сантен, а та засмеялась в ответ, начав раскапывать землю. А потом, упав на колени, вытащила что-то из неглубокой ямки.
— Такой корень ты еще не видела, Нэм Чайлд. Понюхай. Он очень вкусный.
Она протянула комковатый, покрытый коркой грязи, похожий на картофель, клубень. С опаской его понюхав, Сантен вдруг замерла на месте и широко раскрыла глаза. Уловив хорошо знакомый аромат, она стерла грязь с клубня и с жадностью откусила кусочек.
— Х-ани, милая моя старушенция. Это трюфель! Самый настоящий трюфель. Немного другой формы и цвета, но он пахнет трюфелем и на вкус точно такой, как трюфели у нас дома!
О-хва нашел страусиные гнезда, Сантен взбила одно в пустой половинке скорлупы, а потом смешала с нарезанным кусочками трюфелем и на большом плоском камне, укрепленном над костром, приготовила омлет — огромный omelette aux truffes.
Несмотря на то что в него попала грязь с пальцев, из-за чего цвет был чуть сероватым, а на зубах скрипели песчинки и осколки скорлупы, они поглощали омлет, смакуя во рту каждый кусочек.
И только потом, лежа под примитивной крышей из ветвей и листьев, Сантен дала волю слезам. Она испытывала такую острую тоску по дому, что, уткнувшись в рукав, чтобы заглушить рыдания, долго и безутешно плакала.
— Ах, Анна, Анна, я бы все на свете отдала, лишь бы только увидеть твое милое, некрасивое, дорогое лицо снова!
Пока они шли по руслу реки, недели превращались в месяцы, ребенок в животе у Сантен подрастал.
Поскольку ее еда была скудной, но здоровой, а ежедневные упражнения в виде ходьбы, рытья земли и переноса тяжестей тоже делали свое дело, ребенок не был крупным и лежал высоко. Груди Сантен налились, иногда, когда была одна и сочной мякотью клубня оттирала тело от грязи, она горделиво поглядывала на них, восторгаясь смешно торчавшими кверху розовыми сосками.
— Как бы мне хотелось, чтобы ты видела их сейчас, Анна. Ты бы уже не смогла мне сказать, что я похожа на мальчика. Правда, на ноги пожаловалась бы, как всегда, решив, что они слишком длинные и худые и к тому же мускулистые. Ах, Анна, хотела бы я знать, где ты сейчас…
Однажды утром, на заре, когда они прошагали уже несколько часов, Сантен взобралась на вершину невысокого холма и внимательно огляделась вокруг.
Воздух с ночи еще сохранялся прохладным и таким чистым, что было видно горизонт. Позже, когда наступит жара, он сгустится и станет полупрозрачным, как опал, а солнце высушит краски ландшафта. Мираж сказочным образом изменит все вокруг, и самые обычные скалы или заросли растительности внезапно приблизятся, превратившись в дрожащих чудовищ.
А сейчас вершины гор возвышались остроконечными пиками и не теряли своих богатых красок. Волнистые равнины потонули в серебристой дымке трав, на них росли деревья — настоящие, живые деревья, а не те побитые жарой древние мумии, что стояли на равнине у подножия дюн.
Величественные, похожие на верблюжьи горбы, зонтичные акации произрастали необычно. Их мощные стволы, покрытые шершавой, как крокодиловая кожа, корой будто нарочно приделали к раскинувшейся зонтиком пушистой кроне из нежных, серебристо-зеленых листьев. На ближайшей из акаций построила общее для всех гнездо размером со стог сена стая общительных ткачей. Каждое новое поколение этих неприметных, серовато-коричневых мелких пташек высиживало в нем яйца до тех пор, пока однажды крепкое дерево не раскалывалось под непомерно большим весом. Сантен уже видела такие гнезда, валявшиеся на земле под треснувшей акацией вместе с ветками, на которых они крепились, из них несло смрадом разлагавшихся трупиков сотен птенцов и разбитых яиц.
А за этим странным лесом, посреди равнины, круто вздымали свои вершины невысокие холмы — африканские копи, склоны которых ветер и палящее солнце обточили и обожгли так, что они превратились в геометрические фигуры с острыми, как зубы дракона, краями. Мягкий свет восходящего солнца высвечивал на скалистых стенах всевозможные оттенки коричневого, красного и бронзы, а на верхушках гор были хорошо видны венчавшие их доисторические деревья с мясистыми стволами и кронами, как у пальм.
Сантен остановилась, опершись на палку, охваченная трепетом при виде этого сурового великолепия. Стада изящных газелей паслись на равнине. Это были светлые, как облачка дыма, и столь же бестелесные маленькие животные, необычайно грациозные, с изогнутыми рогами, похожими на лиру. Красивый и яркий, коричневый, как корица, мех на спинках отделяла от белоснежной шкурки внизу полоса шоколадно-темного меха сбоку.
Пока она наблюдала, ближайшие к ней животные, напуганные человеческим присутствием, стали подпрыгивать и бить копытами воздух, что было характерным проявлением тревоги и отчего они получили свое название — «прыгуны». Газели наклоняли головы так низко, что едва не касались копыт, выстреливали в воздух прямыми, как натянутая струна, ногами, одновременно раскрывая глубокую складку кожи, протянувшуюся вдоль спины, из-под которой крылом вылетала незаметная до этого тонкая белая грива.
— О-о, ты только посмотри на них, Х-ани! — вскрикнула Сантен. — Они такие красивые!
Однако поданный сигнал тревоги мгновенно передался остальным животным, и по равнине уже неслись сотни антилоп, подпрыгивая высоко в воздух и распустив сверкающие белые гривы.
Опустив свой груз на землю, О-хва согнул голову и стал подражать животным. Он пританцовывал на выпрямленных ногах и пощелкивал пальцами по спине, и движения были столь точными, что, казалось, охотник превратился в быстроногую маленькую антилопу. Повалившись на землю, обе женщины чуть не умерли от приступа неудержимого смеха. Общая радость длилась долго и после того, как горы растворились в дымке жара, временно облегчив их страдания, когда начало палить полуденное солнце.
Во время длинных остановок в середине дня О-хва взял за правило отделяться от женщин, и скоро Сантен привыкла видеть его крошечную фигуру, сидящую на скрещенных ногах в тени кустов верблюжьих колючек со шкурой быка на коленях, которую он вычищал перочинным ножиком. Во время переходов бушмен нес аккуратно сложенную и свернутую шкуру на голове. Однажды, когда Сантен захотелось вдруг рассмотреть ее, О-хва так разволновался, что пришлось умилостивить его, прося прощения.
— Я не собиралась делать ничего дурного, достопочтенный О-хва.
Однако ее любопытство разгорелось еще больше. Старый бушмен был настоящим умельцем и обычно с удовольствием демонстрировал изделия своих рук. Вовсе не протестовал, когда она наблюдала, как он сдирал гибкую желто-бурую кору со ствола вельвичии, а затем сворачивал из нее колчан для запасных стрел, украшая его рисунками птиц и зверей, выжженными на коре угольками из костра.
