Михаил Голденков - Огненный всадник
— Помню только, что перед самой войной с Хмельницким это было, за год до кончины самого Владислава, — вспоминал великий гетман. — Во богатый был стол у Сапег, спадары паны! Повар приготовил четыре огромных кабана! Четыре, потому что времен года четыре. И каждый кабан, так как мясо взрослых кабанов не очень вкусно, был начинен поросятами, ветчиной и колбасами, приготовленными из молодого мяса. Кроме четырех кабанов повар приготовил оленей. Тоже целиком! Целых двенадцать штук, как месяцев в году, как вы уже поняли. Иисусе Христе! Эти олени стояли парами! Рога их были позолочены, а внутри у каждого оленя были куропатки, дрофы, тетерева и даже зайцы. Вокруг этой лесной поляны разместились огромные выпечки: мазурки, пироги — всего пятьдесят две штуки, по количеству недель в году И вот, панове, завершали этот стол триста шестьдесят пять «баб», по количеству, как вы поняли, дней в году. Все эти «бабы» были украшены узорами из теста и надписями. А запивали мы все это изобилие вином, которое также рассчитали по дням, неделям и месяцам: четыре кубка были наполнены вином времен короля Стефана Батория, двенадцать серебряных кувшинов — вином времен Сигизмунда, а кипрское, испанское и итальянское вино налито было в пятьдесят два бочонка, венгерское — в триста шестьдесят пять бутылей. Для дворовых людей приготовлено было 8700 кварт медовухи. Каково, а? — и гетман, подбоченясь, хитро осмотрел всех за столом.
Все сидящие лишь перекрестились. Впрочем, никто не посмел упрекнуть гетмана в том, что он преувеличивает; ибо все прекрасно знали, что подобные столы часто устраивали и Радзивиллы.
Что касается войны, то гетман совсем увяз в апрельских сугробах под Могилевом, увяз и атаман Иван Золотаренко, пытавшийся прийти на помощь московскому гарнизону города. Жители же Могилева мерзли, голодали и умирали от болезней. Силы Воейкова таяли, как апрельский обугленный снег, но город упорно держался, зная, что и у Радзивилла армия не из железных людей. Гетман же все берег своих ратников, все подбивал к сдаче могилевчан, слал им «прелестные письма» да писал листы в Швецию, через Магнуса Де ла Гарды договариваясь с Карлом Густавом о союзе. Король, как и боялся Гонсевский, запросил себе Жмайтию, чего, тем не менее, ожидал гетман. Януш Радзивилл посчитал, что Жмайтия, в принципе — достаточно малая плата за спасение всей страны.
Одновременно слалі листы шведскому королю и Хмельницкий, и семиградский король Ракоши, учуявший, что у ослабевшей Польши и Руси можно урвать «свой» кусок пирога. Король Швеции раздумывал, выгадывал. Ему писали и из Москвы, предлагая союз в войне с Польшей. Король уже отверг однажды предложение царя вместе напасть на Речь Посполитую из-за того, что уж очень странен и противоречив был царь Московии, все время желавший получить все себе и ни с кем не делиться. Сейчас же Карл Густав предложил Москве разделить Речь Посполитую. Границу раздела меняли четыре раза: она проходила то через Слуцк, то через Менск, то через Несвиж, но в конце концов король понял, что договориться с царем нет никакой возможности. Он решил, что куда как надежней принять под свою корону добровольно желающую этого Литву, а Польшу в союзе с Хмельницким и Ракоши поделить безо всякого царя.
— В июне начнем войну с Польшей. Да, и окажем помощь Литве, — ответил шведский король Магнусу Де ла Гарды на вопрос «Итак, что же мне написать Янушу Радзивиллу?» — конечно, на тех условиях, что мы все это время оговаривали, — добавил король.
Губернатор Ливонии удовлетворенно улыбнулся, склонив голову с длинными: светло-рыжими волосами. Долгие и изнурительные переговоры, вяло протекавшие с марта месяца, наконец-то закончились.
Кажется, крен войны пошел в сторону Литвы: в лагерь великого гетмана стали возвращаться шляхтичи Смоленска и Мстиславля, ранее принявшие сторону царя. Все больше и больше «белорусцев», как царь именовал союзных литвинов, разочаровывались в московском государе.
Сам царь в ночь на 15 апреля торжественно отмечал Пасху в Москве. Ровно в полночь по городу разнесся колокольный звон изо всех церквей так, что «земля задрожала и поколебалась». За три часа до восхода солнца началась служба в Успенском соборе. Патриарх Никон раздал свечи, и все пошли крестным ходом вокруг престола. Через северные двери алтаря предстоятели вышли в северный проход храма и, дойдя до западного, совершили «чин Воскресения». Отворили двери, и вся процессия вошла в храм. Никон стоял на кафедре посреди храма, а духовенство разместилось по чину двумя рядами по обе стороны от него. С крестом в руке патриарх кадил иконы на аналое, престол, алтарь, иконостас, прихожан и обходил с каждением весь храм. То же сделал патриарх Макарий, а за ним попарно архиереи.
Торжественным напевом все анагосты пели хором екса-постиларий. Вошли в алтарь. Никон снял свой праздничный саккос, который уже не мог выносить из-за его необыкновенной тяжести. Это был великолепный саккос из очень дорогой материи, расшитый золотом и украшенный множеством драгоценных камней. Около пуда одного жемчуга было на том одеянии. Никон дал подержать свой драгоценный саккос антиохийским гостям. Те богострастно подхватили хламиду, но… не удержали тяжкий груз, и он с грохотом упал на пол храма. Слышно было, как по полу покатились отвалившиеся жемчужины. Люди нервно переглянулись — во, поднять бы!
Никон, стараясь не выказывать эмоций — лишь побелел его большой мясистый нос — облачился в саккос полегче, и все начали христосоваться. Никону подали короб с красными яйцами. Он взял из короба три яйца и вручил патриарху Макарию, а по два яйца раздал архиереям и архимандритам, а по одному — иереям…
Сразу по окончании литургии началось представление пред царские очи. Алексей Михайлович, с трудом ступая под тяжестью своей не менее тяжелой, чем саккос Никона, праздничной одежды, сверкающей отблесками драгоценных камней и жемчуга, первым подошел к патриарху, принял благословение и трижды поцеловался. Затем приложился к святым образам и Евангелию и стал поздравлять духовенство, вручая им пасхальные яйца, позолоченные либо красного цвета, каждому по два или по три, смотря по знатности жалуемого. Вслед за духовенством и простой люд подходил поздравить своего государя с Пасхой. Похристосовавшись со всеми, кто пришел в эту ночь на Патриаршую службу в Кремль, монарх пошел в Архангельский собор, чтобы положить яичко на могилы своих предков, а затем отправился навестить московские тюрьмы. По традиции, он раздавал преступникам щедрую милостыню, одежду и еду, приветствуя их словами:
— Христос Воскресе и для вас…
— Отведите Нас в монастырские и земляные тюрьмы, — потребовал царь-батюшка, зная, что это самые страшные заточения для недовольных властью и религией.
