Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж
— Сейчас.
— Скорее же! Скорее! — крикнул Морис. — Разве ты не видишь, что я, как на углях?
Морис подождал пять-шесть минут на лестнице и, поскольку Сцевола не возвращался, вернулся в квартиру и снова стал смотреть в окно: он видел, как Сцевола зашел в две или три лавки и вышел назад, явно ничего не узнав. В нетерпении он позвал слугу.
Тот поднял голову и увидел в окне своего потерявшего терпение хозяина.
Морис знаком приказал ему подняться.
— Невозможно же, чтобы она ушла, — уговаривал себя Морис.
И снова позвал:
— Женевьева! Женевьева!
Мертвая тишина. В пустой комнате не было даже эхо.
Вошел Сцевола.
— Один только консьерж видел ее.
— Консьерж?
— Да, соседи ничего не слышали.
— Так ты говоришь, консьерж видел? Когда?
— Он видел, как она выходила.
— Значит, она ушла?
— Кажется.
— Одна? Невозможно, чтобы Женевьева ушла одна.
— Она была не одна, гражданин, она была с мужчиной.
— Как с мужчиной?
— По крайней мере, так мне сказал гражданин консьерж.
— Сходи за ним, мне нужно знать, что это был за мужчина.
Сцевола сделал два шага к двери, потом обернулся:
— Подождите-ка, — сказал он, поразмыслив.
— Что? Что ты хочешь сказать? Говори, ты просто убиваешь меня.
— Возможно с мужчиной, который бежал за мной.
— За тобой бежал мужчина? Зачем?
— Чтобы от вашего имени попросить у меня ключ.
— Какой ключ, несчастный? Говори же, говори!
— Ключ от квартиры.
— И ты дал незнакомому человеку ключ от квартиры? — воскликнул Морис, схватив его за шиворот.
— Но он не был незнакомцем, сударь. Это — один из ваших друзей.
— Один из моих друзей. Наверняка Лорэн. Да, она ушла с Лорэном.
И, несмотря на бледность, Морис улыбнулся и провел платком по вспотевшему лбу.
— Нет, нет, нет, сударь, это был не он, — сказал слуга. — Черт возьми! Или я не знаю мсье Лорэна…
— Но кто же это был?
— Вы хорошо его знаете, тот самый мужчина, который приходил к вам однажды…
— Когда?
— В тот день, когда вы были таким грустным, а потом стали таким веселым…
Сцевола замечал все.
Ошеломленный Морис смотрел на слугу — дрожь пробежала по его телу. Потом, после долгого молчания, воскликнул:
— Диксмер?
— Честное слово, сударь, кажется, он.
Морис закачался и, отступив, упал в кресло. Его глаза закрылись.
— Боже мой! — прошептал он.
Потом, открыв глаза, посмотрел на букет фиалок, забытый, а точнее, оставленный Женевьевой. Он бросился к нему, взял и поцеловал цветы; потом обратил внимание на то, где лежал букет.
— Сомнений больше нет, — произнес он. — Эти фиалки… это ее последнее «прощай»!
Морис огляделся: он обратил внимание на то, что чемодан собран наполовину, а белье валяется на полу и лежит в полуоткрытом шкафу. Несомненно, белье выпало из рук Женевьевы на пол при появлении Диксмера.
Ему вдруг все стало ясно. Ужасная сцена, разыгравшаяся в этих четырех стенах, которые раньше были свидетелями такого большого счастья, воочию предстала перед ним.
До этого момента Морис пребывал в подавленном состоянии. Теперь же его пробуждение было жутким, а ярость молодого человека — ужасающей. Он поднялся, закрыл окно, достал из секретера два заряженных пистолета, осмотрел запальные устройства и, убедившись, что они в хорошем состоянии, положил пистолеты в карманы. Потом кинул в кошель две горсти луидоров, которые, несмотря на свой патриотизм, сохранил на дне ящика, взял саблю.
— Сцевола, — обратился он, — надеюсь, ты привязан ко мне, ведь ты служил моему отцу и мне пятнадцать лет.
— Да, гражданин, — ответил слуга, охваченный ужасом при виде мраморной бледности и нервной дрожи, которую никогда раньше не замечал у своего хозяина, считавшегося одним из самых отважных и самых сильных мужчин, — что прикажете?
— Послушай, если дама, которая жила здесь…
Он замолчал, потому что его голос, когда он произносил эти слова, дрожал так, что дальше Морис не смог продолжать.
— Если она вернется, — сказал он через минуту, — прими ее. Запри за ней дверь, возьми карабин, стань на лестнице и ценой головы, жизни, души, какой угодно, но не позволяй никому войти сюда. Если же кто-то захочет ворваться сюда силой, защити ее — бей, убивай, стреляй, ничего не бойся. Сцевола, я все возьму на себя.
Тон, которым говорил молодой человек, и его пылкое доверие воодушевили Сцеволу.
— Я не только убью кого бы там ни было, — сказал он, — но и пожертвую жизнью ради гражданки Женевьевы.
— Спасибо… А теперь послушай. Эта квартира мне ненавистна, я вернусь сюда только в том случае, если найду Женевьеву. Если ей удастся бежать, если она вернется, поставь на окно большую японскую вазу с королевскими маргаритками, которые она так любила. Это тебе задание на день. Ночью поставишь фонарь. Таким образом, каждый раз, когда я буду проезжать мимо, буду знать, что она здесь. Если на окне не будет вазы или фонаря, буду продолжать поиски.
— Будьте осторожны, сударь! Будьте осторожны! — воскликнул Сцевола.
Морис не ответил; выбежал из комнаты, спустился по лестнице и, словно на крыльях, понесся к Лорэну.
Невозможно выразить удивление, гнев, ярость поэта в тот момент, когда он узнал от Мориса ужасную новость.
— Так ты даже не знаешь, где она? — все время повторял он.
— Пропала! Исчезла! — в приступе отчаяния вопил Морис. — Он убил се, Лорэн, он убил ее!
— Ну, нет, дорогой друг, нет, мой добрый Морис, он не убил ее. После стольких дней размышлений таких женщин, как Женевьева, не убивают; нет, если бы он се убил, то убил бы сразу, на месте, и в знак мести оставил бы ее тело в твоей квартире. Но, видишь ли, он исчез вместе с ней, крайне счастливый от того, что вновь нашел свое сокровище.
— Ты не знаешь его, Лорэн, ты его не знаешь, — повторял Морис. — Даже во взгляде этого человека есть что-то зловещее.
— Это ты ошибаешься. На меня он всегда производил впечатление смелого человека. Он забрал Женевьеву, чтобы принести ее в жертву. Он сделает так, что их арестуют вместе и вместе убьют. Вот в чем я вижу опасность, — сказал Лорэн.
Эти слова удвоили исступление Мориса.
— Я найду ее! Я найду ее или умру! — воскликнул он.
— Что касается первого, то, очевидно, мы найдем ее, — сказал Лорэн, — только успокойся. Морис, добрый мой Морис, поверь мне, человек, потерявший спокойствие, потерпит поражение. При твоем волнении, при твоих поступках не дождаться верных, разумных мыслей.
— Прощай, Лорэн, прощай!
