Поль Феваль - Черные Мантии
– Мишель меня беспокоит страшно, – пробормотал, покачав головой, Морис и направился к окну.
Этьен на минуту оторвался от записей и взглянул на друга. Маленький Морис стоял, приблизив лицо к окну, и даже в спине его было что-то жалостное. Окно напротив, с другой стороны двора, еще светилось, но очень слабеньким светом. Больная дама уже не работала, а когда бедные не работают, они экономят свет. Морису казалось, что он различает в этой полутьме силуэт молодой девушки, стоящей на коленях возле кровати.
– Начиная с четверга, с Мишелем творится что-то неладное, – печально промолвил он.
– Не с четверга, а гораздо раньше, – заметил Этьен.
В комнате напротив коленопреклонненная фигура выпрямилась. Морис продолжил:
– Он возвращается, когда мы уже спим…
– А утром убегает до рассвета, – закончил его мысль Этьен.
– Хотелось бы ошибаться, но во всех этих секретах есть нечто сомнительное.
Лампа у соседок напротив погасла. Морис добавил с глубоким вздохом:
– И эта бедная девушка, мадемуазель Лебер, какая она бледненькая!
– Даже в театре, – с жаром отозвался Этьен, – я не встречал такого выразительного, такого чистого, такого, можно даже сказать, трагического лица, как у Эдме Лебер!
– Бланш ее очень любит. Должно быть, она принадлежит к избранным душам.
– Интересный тип, это уж точно! Помнишь ты эту историю про доктора-шарлатана, которого под страхом смерти принудили лечить собственную дочь? Жизнь подкидывает нам зловещие сюжеты, надо только уметь ими пользоваться.
– Что можно делать с пяти утра и до поздней ночи? – бормотал отошедший от окна Морис, адресуясь к самому себе.
– Мой птенчик, – заговорил Этьен покровительственным и не лишенным некоторого злорадства тоном, – если в твоей маленькой головке родилась мысль последить за нашим красавчиком Мишелем, тебе придется здорово побегать. Скатертью дорожка! Я способен видеть подальше своего носа и уверен, что кое в чем добродетельный Мишель нас давно уже обогнал!
Морис, покраснев, пролепетал:
– Если бы я узнал секрет Мишеля, я бы ни словечка никому не сказал без его разрешения.
– Знаешь ты господина Брюно, – неожиданно спросил Этьен, – торговца платьем?
– Еще бы! У него весь мой гардероб и наш вексель.
– Так вот, однажды вечером, возвращаясь откуда-то очень поздно, я повстречал нашего Мишеля под ручку с этим самым Брюно. А у Мишеля давно уже продавать нечего…
– Ничего странного, Мишель хотел переписать вексель…
– Если бы! На следующий день я спрашиваю Мишеля: «Что за человек этот господин Брюно?» А он мне отвечает: «Не знаю такого».
– Мишель никогда не лгал.
– Никогда, кроме этого раза… Слушай, мне припомнилась вдруг наша идея насчет Трехлапого. Маскировка… месть… жгучая нераскрытая тайна… Страсти почище, чем у Купера!
– Да, я помню, – рассеянно ответил Морис. – Мне это когда-то нравилось.
Он добрался до кровати и небрежно на ней развалился.
– Хочешь вернуться к этому сюжету?
– Нет. Я уже ничего не хочу.
– Тем не менее, – добавил он, приподнимаясь на локте, – признаю, что в этой идее что-то есть, тогда она меня захватила очень сильно: куперовские дикари в центре Парижа! Разве не может быть большой город таким же таинственным, как непроходимые дебри Нового Света? И этот калека, терпеливо вынюхивающий след среди наших исхоженных улиц, где все следы перепутались… Эта упрямая ненависть, спрятавшаяся под жалким уродством… Я хотел присочинить этому монстру дочь… нет, лучше, пожалуй сына, которого он содержит из глубин своего несчастья… Деньги Мишеля…
– Черт возьми! – вскричал Этьен, побледнев от волнения. – Ты попал в самое яблочко. Какая меткость!
Меня преследовал этот образ: калека, ползающий по тротуару и чуть ли не затоптанный парижской толпой… в толпе может оказаться и то существо, ради которого он живет и терпит всяческие унижения…
Ну, если уж это не драма, то я подаюсь в бухгалтеры!
Я его и сейчас вижу именно так…
Как в воду глядишь!
Все, я его больше не вижу.
Этьен ударил по столу кулаком и зашвырнул бумаги в угол комнаты.
– Маэстро его видит! – прорычал он. – Маэстро его больше не видит! Я имею честь разговаривать с фантазером, у которого денег куры не клюют. Богатые мальчики склонны к капризам не меньше молоденьких красоток! Может, маэстро предложит мне сигару в память о прежней искренней дружбе?
– У меня нет сигары, мой бедный Этьен.
– Тогда дайте десять сантимов, чтобы ее купить. Ах, у тебя нет десяти сантимов, несчастный позер? Ты видишь и ты не видишь! Пора отбросить эти «вижу», «не вижу» и приступить к драме вплотную. А потом хоть конец света!
– Давай напишем «Конец света», – смеясь предложил Морис. Этьен аж подпрыгнул на полфута от стула.
– На афишах будет выглядеть шикарно! – с энтузиазмом вскричал он. – Ты что, серьезно предлагаешь эту идею?
– Нет, не серьезно. Голова моя под стать нашему кошельку: совершенно пуста.
Этьену опять пришлось скатиться вниз с вершин своего энтузиазма, но он уже привык к подобной эквилибристике.
– Что ж, – на сей раз без особой горечи промолвил он, – тогда я пойду посплю. Если твоя кузина Бланш неравнодушна к мокрым тряпкам, я охотно повеселюсь на вашей свадьбе.
Не успел он докончить последнюю фразу, как тут же о ней пожалел: в глазах Мориса стояли слезы. Этьен бросился его утешать.
– Ты плачешь! – с искренним огорчением воскликнул он. – Какая же я дубина!
– Бедный друг! – ответил Морис, улыбнувшись сквозь слезы. – Не расстраивайся! Ты шутя высказал мысль, которая меня удручает всерьез. Я сам себя упрекаю в медлительности. Со мной происходит нечто странное: чем бессильнее я становлюсь, тем непомернее разбухают мои амбиции. А время бежит! Если Бланш выдадут замуж, я прострелю себе череп.
Он сказал это так холодно и спокойно, что Этьен испугался.
– Будет ли завтра день… – пролепетал Морис, точно в бреду, и после некоторого молчания продолжил:
– Дело вовсе не в материале, из какого мы строим пьесу. Сам по себе он ничего не значит. Из одного и того же мрамора можно изваять Бога, стол или плевательницу. Фидий высечет Бога, а посредственный драматург сгоношит уемистую плевательницу, в которую бульвары с простуженными мозгами будут выхаркивать все скопившиеся внутри нечистоты. Я не желаю бесчестить мрамор: для моей поэзии, для самых заветных моих идей срок еще не пришел. Но что касается нашей драмы, до нее я уже дорос, я ношу ее в себе – странную до курьезности, трогательную и таинственную. Она вновь зашевелилась во мне, совсем недавно, когда я услышал одну любопытную фразу, похожую на пароль…
