Хаджи-Мурат Мугуев - Три судьбы
— А то, что и тебе известно. Дезертир он, изменник, перебег к красным, вот что! — наступая на Прасковью и глядя на нее злыми, округлившимися глазами, крикнул атаман.
— Неправда… убили его! — со стоном проговорила Прасковья.
— Надо бы убить, да убег, вражий сын, к своим. Нич-чего, не долго ему там прохлаждаться. Наши уже Харьков взяли, а там и Москва близко. Одна ему дорожка — на веревку, — проведя по шее пальцем, сказал писарь.
— Знала ты об этом? Говорил тебе твой сукин сын чего?
— Насчет перебега к красным, — пояснил писарь, поглаживая ладонью пробор.
— Неужели правда? Как же теперь быть-то, пречистая мать богородица… — не слушая Дударева, прошептала Прасковья.
— А так. Посадим тебя в холодную, да выпорем, да из станицы к чертовой матери вон. Не надо нам шлюх советских, вот как! — сказал атаман.
— Ничего! Бабенка ты, как бы сказать, молодая, ядреная, выдержишь, а опосля найдешь себе казака или иногороднего и все забудешь, — хихикнув, сказал писарь.
— Помолчи, Прокоп Иваныч. Не такое время, чтобы шутковать, — остановил его атаман.
Писарь смолк.
— Ну, говори. Знала об этом?
— Ох, господи, ничего я не знала. Да и отколь было знать-то? Дак верно ль вы гутарите, господин станичный атаман, о Панасе? — робко спросила Прасковья.
— Чего уж верней. И сам, гад, убег и еще этого дурака Миколку сманил, — понимая, что женщина ничего и не могла знать о замыслах мужа, пробурчал атаман.
В дверях показались отец и мать Николы. Маленький, сморщенный, подслеповатый старик со страхом и надеждой переводил глаза с одного на другого. Мать Николы, поддерживая за руку мужа, надтреснутым голосом спросила:
— Звали?
— Звал! — ответил атаман и, подойдя к старикам, медленно проговорил: — Кто ты есть такой, Федот Петрович?
— Кто есть? Ты что ж, Степан Семеныч, со мною в жигалки играешь, что ли? Али не знаешь, кто я? — старческим, дребезжащим голосом, сквозь который был слышен испуг, заговорил старик. — Кто есть? Федот Бунчук, старый казак Терского войска, станицы Мекенской, вот кто я есть.
— Нет! — обрывая его, громко крикнул атаман. — Ты есть отец дезертира, изменника и предателя казачьего дела, вот кто. И сын твой Микола…
— Чего… Миколушка? — хватая его за руку, прошептал старик.
Дрожа всем телом и судорожно теребя конец старого потертого платка, старуха впилась глазами в атамана.
— Дезертир! Убег он к красным, продал казацкую честь и славу…
— А себя не спас. Нагнала его честная пуля, — вставил писарь.
— У-уби-ли?..
Атаман молчал. Прасковья, забыв свое горе, плача бросилась к старику.
— Убили сынка? Да? Нету Миколушки? — еще тише сказал старик, поворачиваясь к жене. Он охнул и, покачнувшись, медленно опустился на скамью. Прасковья почувствовала, как отяжелело и набрякло его маленькое, тщедушное тело.
— Ты, Федот Петрович, не того, не жалкуй-то очень, — растерянно забормотал атаман, стараясь отвести глаза от неподвижно устремленных на него глаз старухи. — Вот я сейчас вам прочитаю, что пишет атаман отдела, полковник Титаренко. — И, желая скорее закончить начинавшую тяготить его сцену, приказал писарю: — Читай приказ, да побыстрее!
Дударев разгладил бумагу и громко зачастил:
— «Выписка из приказа по штабу Терского казачьего войска № 1202, 18 июля 1919 года, город Владикавказ. Казаков станицы Мекенской, Моздокского отдела, Скибу Афанасия Васильевича и Бунчука Николая Федотовича, перебежавших к большевикам, врагам христовой веры, русского государства и казачьих вольностей, приказываю: исключить из казачьего сословия, лишить надела и, если они будут захвачены в плен, повесить без суда и следствия. Примечание. Довести приказ до сведения родителей и одностаничников Бунчука, убитого во время бегства к красным. Что же касается Афанасия Скибы, то имущество, ему принадлежащее, отобрать, продать и доход сдать в казну. Надел выделенной ему земли вписать в собственность станицы. Подлинник подписали: войсковой атаман генерал-лейтенант Вдовенко. С подлинным верно: делопроизводитель, титулярный советник Снежков».
— Понятно? — глядя поверх бумаги, спросил писарь. — А вот и резолюция полковника Титаренко: «Огласить родным преступников в станичном правлении. Имущество, хату и надел Афанасия Скибы отобрать. Об исполнении донести. Обо всем оповестить казаков и казачек на воскресном станичном сходе».
— Все! — складывая бумагу, сказал Дударев.
Все молчали.
— Понятно, спрашивают вас? — повысил голос атаман.
— Погубил ты нашего сына, а своего спрятал, — вместо ответа сказала старуха. — Дождешься и ты горя, кровопийца! — и плюнула в круглое, лоснящееся лицо атамана.
Писарь отскочил в сторону, уронив от неожиданности кубанку.
— Да… да как ты смеешь, проклятая! — оторопев, закричал он.
— Не трожь! — остановил атаман, вытирая рукавом подбородок. — Веди их отсюда.
Дежурный повел старика, поддерживая его под руки. Старуха, с окаменевшим лицом, еле передвигая ноги, двинулась за ними.
— Ты, Параскева, не уходи. С тобой еще разговор будет, — остановил ее атаман.
Плевок старухи не очень обидел его, и он был рад, что так легко избавился от тяжелой и неприятной сцены.
— А ты, Дударев, — обратился он к писарю, — зови-ка сюда отца Левонтия, нехай евангелие с собой захватит да поскорей идет. Время не терпит.
— Слушаю-с, Степан Семеныч, — и Дударев выскочил из правления.
Атаман выглянул ему вслед и, убедившись, что писарь направился к поповскому дому, прикрыл дверь и торопливо сказал:
— Слухай меня, Параскева. Чего уж там случилось, то, стало быть, так и есть, не переменишь, а ты сегодня ж в ночь поховай где ни есть у соседей или родни что поценней. Да ты слухаешь меня, чи ни? — разозлился атаман.
— Слухаю, Степан Семеныч, — покорно и односложно ответила казачка.
— Придем мы до тебе с актом и приговором утречком завтра, а ты ночью поторопись. Что у вас там — конь, корова?..
— Телок, чушка… — тихо подсказала Прасковья.
— Так телка да свинью перегони этой же ночью, а коня оставь, его не скроешь.
— Дак куда ж ховать-то? — безнадежно сказала Прасковья. — Нехай все пропадом пропадает, раз нету Панаса.
— Ну и дура! — в сердцах сплюнул атаман. — Живой он там али мертвый, это дело второе, а тебе жить надо. Ты вот что сделай, перегони свою худобу к Бунчукам. Жалеючи их старость и, — атаман поперхнулся, — сиротство, как Миколка по дурости своей загинул, то и милость им от начальства оказана. Оставь у них, мы их добро не тронем, а там, пройдет время, обратно заберешь. Ты что думаешь, у меня ни креста, ни совести нету? Есть, да ведь своего-то Федьку тоже жалко. Ведь он у меня один. — Атаман глянул в окно и быстро зашептал: — Ты не меня бойся, а ты этого христопродавца Дударева стерегись.
