Андрей Волос - Возвращение в Панджруд
Третьи, самые малочисленные, но упрямые, опровергали как первых, так и вторых. По их мнению, осмеиваемому как вторыми, так и первыми, Нахшаби прибыл с караваном — то есть самым обычным способом, к какому прибегают люди, не могущие похвастать ни приятельскими отношениями с темнокожими аджина, ни таким специфическим имуществом, как белые до ослепительности верблюды. Караван вошел в Самаркандские ворота и достиг постоялого двора. Там Нахшаби снял комнатенку, поместив в нее свои небогатые пожитки, главным предметом которых являлся, действительно, большой Коран, упакованный в парчовый чехол, снабженный завязками и ручками. Он смыл дорожную пыль и переночевал, причем большую часть ночи уделил молитве. Наутро привел свою внешность в соответствие с последней модой, распространившейся в благородной Бухаре среди мулл и другого ученого люда: цирюльник выскоблил его красивый ровный череп, выбрил щеки, а бороду аккуратно постриг и умастил благовониями. В качестве верхнего облачения Нахшаби выбрал белую чалму, длинный, зауженный в плечах светло-зеленый халат и холщовые штаны, заправленные в короткие узконосые сапоги черной кожи.
Ближе к обеду он ушел по делам, имея при себе рекомендательные письма кое к кому из влиятельных горожан, а вернулся вечером, да и то на минуту, и не пешком, а на хорошей лошади. Сопровождавший его слуга собрал пожитки, Нахшаби расплатился и покинул караван-сарай, как делают это тысячи и тысячи вечно текущих друг за другом путешественников. И, возможно, хозяин караван-сарая так и не узнал , что его скромным постояльцем был тот самый человек, о котором уже через пару дней заговорил весь город.
Понятно, что столь скорое возвышение невозможно объяснить наличием даже самых лестных рекомендательных писем: открыв глаза, чтобы прочесть письмо, человек затем открывает уши, чтобы послушать его подателя.
Однако Мухаммед Нахшаби обладал качествами, что стоят значительно дороже любых рекомендательных писем: он был образован, речист, талантлив и умен.
Глядя на него, Джафар не мог отделаться от ощущения, что смотрит на молодого Юсуфа Муради: такой же открытый, искрящийся взгляд, так же упрямо встряхивает головой, отстаивая истину, так же находчив в споре, так же легок, смешлив и остроумен. Ах, если бы можно было свести их за одним столом — вот уж славно бы они потолковали о скором пришествии Махди!..
Как все люди его круга, Нахшаби занимался всем, что имело отношение к знанию: поэзия, философия и наука сплетались в его речах, проповедях и книгах, как сплетаются в непроходимой чаще побеги ежевики и винограда.
Что касается его стихов, то, на слух Джафара, они звучали тяжеловато, глуховато: как будто свои бейты он складывал из кирпичей, да и кирпичи эти то ли остались сырыми, то ли потрескались при обжиге. Но у кого еще такой слух? — даже среди близких учеников большинство бранило стихотворения Нахшаби не потому, что отдавало себе отчет в их непропеченности, а просто из зависти к счастливой судьбе их автора; что же касается тех, кто вообще ни черта не смыслит в поэзии, то они отзывались о его виршах весьма благосклонно: звучны, дескать.
В части ученых изысканий Нахшаби стоял на самых передовых позициях. Бог-абсолют лишен каких бы то ни было атрибутов. Он — совершенная истина. Предвечным волеизъявлением Он породил творческую субстанцию — мировой Разум. Мировой Разум, уже обладающий всеми атрибутами божества, породил мировую Душу, которая, в свою очередь, произвела семь движущихся сфер. Путем преобразования сфер простые элементы-натуры (влага, сухость, тепло, холод) образовали сложные — землю, воду, воздух и эфир. В результате последующих преобразований возникли сначала растения — обладающие душой, но — безмолвной, малочувствительной и косной. Из растений — животные: их душа уже способна чувствовать и волноваться, однако не может быть наделена разумом. А уже из животных — человек.
Смело, красиво, увлекательно!
Есть, правда, одно малозначительное обстоятельство... такое мелкое, что о нем и вспомнить-то поостережешься. Подобные мысли (то есть что значит “подобные”? — очень подобные; настолько подобные, что прямо-таки неотличимые) уже были высказаны одним философом — стариком ан-Насафи. Но кто таков этот ан-Насафи? — всеми забытый книжный червь, проведший свою тусклую жизнь при масляном светильнике и ослепший с пером в руке. Его ученая слава давно вылиняла, потускнела... кому интересен ветхий хлам его рассуждений, затерявшихся в пыли библиотечных сундуков?
А Нахшаби, невнятной скороговоркой намекающий на то, что является его любимым учеником (вот интересно, старик хоть слышал когда-нибудь о нем?), — блестящ, искрометен, даровит и решителен в суждениях!
Есть разница? — еще бы.
И обходителен, и политичен... и торгует мишурой похвал, заколачивая неплохой капиталец на разнице курсов. Не имеющие представления о насущной жизни духа хором хвалят его проповеди. Неспособные осилить комментарии к Аристотелю в один голос восторгаются последними философскими изысканиями. Масса поклонников. И восторженных учеников. С какой стороны ни глянь — звезда!
Даром что шиит.
Ну, на такие мелочи, на столь незначительные различия, как, например, что один человек может быть шиитом, а другой суннитом, при дворе просвещенного эмира Назра никогда никто серьезного внимания не обращал. Да, шиит. Ну и что? Ведь он ученый? — ученый. Если мы хотим, чтобы при нашем дворе были ученые, мы должны иметь снисхождение к их мелким недостаткам, касающимся вопросов веры. В конце концов, вера — это то, что свойственно народам. А знание — свойство личности.
И потом: у кого нет недостатков? Только у Господа. А мы люди. Балами любит повторять: в мире веры неверные неизбежны. Не “возможны”, а “неизбежны”. Против неизбежности глупо восставать. С неизбежностью приходится мириться.
В общем, дело не в том, что Нахшаби придерживается шиизма.
Дело в том, что он склоняет эмира перейти на сторону Фатимидов.
В сущности, он просто их лазутчик. Однако уже не первый год при дворе Назра именно такого рода персонажи получают, как правило, благосклонный прием.
Эмир Назр — солнце. Это знает каждый из его подданных. В какую сторону небосклона ни обрати взор, увидишь его лучи. Его золотые стрелы. Они разлетаются, сверкая и слепя. Для одних — живительны. Для других — смертоносны.
В отличие от своих подданных, которые способны ощутить только его сияние, эмир Назр видит еще два светила.
Первое струит свой свет из Багдада. Багдад — столица Халифата, державы династии Аббасидов. Средоточие суннизма.
Второе сияет из Ифрикипа (иначе говоря, Туниса), где укрепилось государство рода Фатимидов, приверженцев шиизма.
