Александр Дюма - Цезарь
Именно тогда в Риме стали появляться эти знаменитые объявления:
«Граждан убедительно просят не показывать сенаторам дорогу в сенат».
Помимо непристойных песенок про Никомеда и про лысого победителя, все распевали еще и куплеты такого содержания:
«Цезарь ведет галлов позади своей триумфальной колесницы до самого сената; они сменили свои кельтские штаны на сенаторские тоги».
Цезарь действовал так вовсе не без причины: он хотел прибрать к своим рукам всю власть и все почести, а он знал, что такой сенат ни в чем не откажет ему. И действительно, почти единодушным голосованием, как сказали бы сегодня, ему пожаловали: право вершить суд над помпеянцами; право объявлять войну и заключать мир; право распределять провинции (за исключением народных) между преторами, включая трибунаты и диктатуры; он был провозглашен также отцом отечества и освободителем мира. Его сыновья, – а помимо Цезариона, чье рождение было сомнительно, у него не было сыновей, – его сыновья были бы объявлены imperatores. Над бронзовой статуей, изображающей Землю, установили его собственную с надписью Полубогу. Наконец, этот плешивый совратитель, покоривший галлов, но покорившийся Никомеду, был назван блюстителем нравов; а ведь не прошло еще и года с тех пор, как он поселил под супружеским кровом, рядом со своей женой Кальпурнией, красавицу Клеопатру, ее одиннадцатилетнего супруга и этого ребенка, который весь народ единодушно почитал его сыном, и которого назвали Цезарионом! а Гельвий Цинна, народный трибун, готовил закон, по которому Цезарю позволялось бы брать в жены столько женщин, сколько он пожелает, чтобы иметь наследников!
Это еще не все; перемены творились и в делах хозяйственных, и в уложениях государственных, и в сферах знания. Незыблемый Померий отступил, вовсе не по указу сената, а по воле одного-единственного человека. Календарь не был больше в согласии с исчислением лет: месяцы до сих пор считали по луне. Он обратился за помощью в исправлении календаря к египетским ученым, и отныне год стал делиться на триста шестьдесят пять дней.
Даже климат оказался побежден: жираф из Абиссинии и слон из Индии только что были убиты под передвижным лесом в римском цирке. Корабли сражаются на земле, и если бы Вергилий уже воспел поля и пастушков, никто не удивился бы при виде оленей, пасущихся в воздухе.
«Кто посмеет противоречить, – восклицает Мишле, – тому, кому природа и человечество не отказывали ни в чем, и кто сам никогда и никому ни в чем не отказывал, – ни в своей могущественной дружбе, ни в своих деньгах, ни даже в своей славе? – Так приходите же все, милости просим, декламировать, сражаться, петь, умирать в этой вакханалии рода человеческого, которая вихрем кружится вокруг напомаженной головы Империи. Жизнь, смерть – все это он один. Гладиатору есть чем утешиться, разглядывая зрителей. Версингеторикса уже удавили сегодня вечером, после триумфа. Сколько еще умрет из тех, кто сидит здесь! – Разве вы не видите, рядом с Цезарем, грациозную гадюку с Нила? Ее десятилетний супруг, которого она тоже погубит, это ее собственный Версингеторикс. – А по другую сторону от диктатора, вы заметили исхудалое лицо Кассия, узкий череп Брута: они оба так бледны в своих белых тогах с кроваво-красной каймой?…»
Но вот посреди этих праздников и триумфов Цезарь вспомнил, что Испания охвачена бунтом; его легаты громко зовут его.
Подождите, Цезарю остается сделать еще одно последнее дело: перепись населения Империи.
Последняя перепись насчитала триста двадцать тысяч граждан; перепись Цезаря дала только сто пятьдесят тысяч. – Сто семьдесят тысяч человек погибли в гражданских войнах и среди эпидемий, поразивших Италию и остальные провинции!
Произведя эту перепись, Цезарь решил, что гражданская война, – эта великая пожирательница людей, – уже длится достаточно долго; он выступил из Рима, и через двадцать семь дней прибыл в Кордубу.
За эти двадцать семь дней он сочинил поэму под названием «Путь».
Во время своего пребывания в Риме он забавлялся, сочиняя в ответ на написанную Цицероном похвальную речь Катону ядовитый памфлет – «Антикатон».
Мы уже не раз пользовались случаем процитировать его; точная дата его написания приходится на промежуток времени между африканской и испанской войнами.
Еще раньше, во время одного путешествия через Альпы, он посвятил Цицерону два тома по грамматике и орфографии.
У Цезаря были сторонники в Кордубе, которую удерживал младший из сыновей Помпея, Секст, тогда как старший, Гней, держал в осаде город Улию.
Едва он прибыл туда, люди, пришедшие из города, сообщили ему, что ему будет несложно его захватить, поскольку еще никто не знал о том, что он в Испании.
Тогда он тут же отрядил гонцов к Квинту Педию и Фабию Максиму, которые были его легатами в этой провинции, с тем, чтобы они немедленно отправили ему свою конницу, набранную в этой же стране.
Те, помимо этого, нашли способ дать знать жителям Улии, которые были на стороне Цезаря, что Цезарь прибыл сюда.
Следом за посланниками из Кордубы явились посланники из Улии. Они сумели пройти незамеченными через лагерь Гнея Помпея, и пришли умолять Цезаря спасти их, его верных союзников, как можно скорее.
Цезарь отправил к ним шесть когорт и одинаковое количество конницы и пехоты под началом испанского военачальника Юния Пахека, опытного и хорошо знающего страну.
Чтобы пройти через лагерь Помпея, Пахек выбрал время, когда разразилась такая сильная буря, что на расстоянии в пять шагов невозможно было распознать ни друга, ни врага. Он построил своих солдат по двое, чтобы занять как можно меньшее пространство, и уже входил в лагерь, как вдруг один из часовых крикнул:
– Кто идет?
– Тише! – ответил Пахек, – мы – дружественный отряд, и мы хотим попробовать захватить город врасплох.
Часовой ничего не заподозрил, позволил Пахеку пройти, и он пересек весь лагерь, не встретив больше никаких затруднений.
Подойдя к воротам Улии, они подали заранее условленный сигнал: тогда часть гарнизона присоединилась к ним, и с этим подкреплением, оставив на месте надежный арьергард, чтобы поддержать отступление, они обрушились на лагерь Помпея, и ввергли его в такой беспорядок и смятение, что Гней, который ничего не знал о прибытии Цезаря, на миг решил, что все кончено.
Цезарь, со своей стороны, чтобы вынудить Гнея снять осаду с Улии, двинулся на Кордубу, посадив по одному пехотинцу посади каждого всадника своей конницы.
Жители города, решив, что они имеют дело только с конными воинами, выступили из города; но когда оба войска приблизились друг к другу на расстояние полета стрелы, пехотинцы соскочили на землю, и солдат Цезаря оказалось вдвое больше.
Тогда конница и пехота ринулись на помпеянцев и взяли их в кольцо, так что из покинувших стены города нескольких тысяч в крепость вернулись только несколько сотен.
Те, кто добежал до города, сообщили, что Цезарь пришел, и что они только что потерпели поражение лично от него.
Секст Помпей тут же послал гонцов к своему брату, чтобы тот немедленно снял осаду с Улии и пришел к нему на помощь, прежде чем Цезарь успеет взять его приступом в Кордубе.
Гней присоединился к своему брату с яростью в душе.
Еще несколько дней, и он взял бы Улию.
Наконец, после нескольких стычек, Цезарь встал лагерем на равнине близ Мунды, и приготовился осадить город и одновременно дать бой Гнею Помпею, если только Гней Помпей примет вызов.
К полуночи лазутчики Цезаря примчались доложить ему, что, похоже, Помпей намерен принять бой.
Цезарь велел поднять над лагерем красное знамя.
Несмотря на то, что лагерь помпеянцев имел очень выгодное расположение, вся армия очень обрадовалась.
В самом деле, помпеянцы разбили лагерь на холме, и у них был принадлежавший им город Мунда; между ними и лагерем Цезаря лежала равнина шириной в один лье с четвертью; эту равнину пересекал ручей, который делал позицию помпеянцев еще более сильной, поскольку, выйдя из берегов, он пропитал почву водой, и с правой стороны образовалось болото.
Увидев на рассвете, что неприятель выстроился в боевом порядке на холме, Цезарь решил, что он спустится на равнину, где у его конницы будет достаточно места, чтобы развернуться.
Погода была великолепная; настоящая погода для сражения. Вся римская армия радовалась предстоящей схватке, хотя некоторый трепет проникал в сердца солдат и полководцев при мысли, что этот день должен, в конечном счете, решить судьбу обеих сторон.
Цезарь проделал половину пути. Он ожидал, что помпеянцы сделают то же самое; но они не хотели удаляться больше чем на четверть лье от города, чтобы тот при необходимости мог служить им укреплением. Цезарь удвоил шаг и подошел к ручью. Неприятель мог помешать ему перейти его; но он ничего не предпринял.
