Александр Говоров - Византийская тьма

— А я вас помню, — сказал Контостефан и похрустел орешками. — Это вы ведь исцелили однажды покойного ныне василевса Мануила.

«Это ты меня продал в зверинец на пищу львам», — чуть было не ответил Денис, но промолчал.

— Угощайтесь, — предложил адмирал, и раб-аравитянин сей же миг принялся ставить на столик тарелочки со сластями.

— Благодарю, — перенимая его дипломатическую игру, сказал Денис и с достоинством откушал немного сластей.

— Вас доставят в ту точку берега, — продолжал Контостефан, — куда вы пожелаете. Никто не станет за вами следить.

От всего пережитого (все-таки тонул!) и от этой напряженной великосветской игры скучающего адмирала Дениса вновь занесло. «А, была не была!» — и он заявил, повышая голос:

— Напрасно вы медлите, светлейший, и не спешите изъявить покорность законному государю. Да здравствует Андроник Великий!

— Да здравствует Андроник Великий, — совершенно серьезно повторил за ним адмирал. Как само собой разумеющееся.

А весь корабль, весь огромный пятиярусный дромон, свидетель побед при Крите и Фамагусте, который за деревянными бортами и переборками чутко прислушивался к разговору командующего с личным представителем принца, вдруг взорвался громким криком:

— Да здравствует Андроник Великий!

После этого наш Денис уже и не знал, чего говорить, а великий дука флота все так же пододвигал к нему тарелочки с лакомствами и говорил спокойно:

— До утра далеко, идет еще вторая вахта. Я было хотел вас поразвлечь, продемонстрировать, есть у меня трофей забавный — ракеты, устроили бы фейерверк. Но вижу, у вас дело государственной важности, вы торопитесь. Поэтому вас начнут высаживать немедленно, не сомневайтесь, все ваши люди будут освобождены вместе с вами, даже включая этого недостойного.

Он пнул золоченой туфлей стоящего на коленях пирата, который только скорбно заохал. Единственный глаз его плакал от унижения.

А еще слышно было, как маркитантка Сула вертится среди матросов и предлагает им плодово-ягодное по пяти оболов за кружку, а сама все печалится об исчезнувшем ослике.

— Да не горюй ты! — хохотали матросы. — Выплывет еще! Ослы ведь не тонут!

Теперь патрикий Агиохристофорит, страдающий одышкой мужчина лет шестидесяти, не чуждый всех удовольствий мира и главного удовольствия — власти, чья бы она ни была.

Теперь в его жизни наступил краткий (как он надеялся) антракт власти — прежняя уже кончилась, новая еще не настигла. Патрикий в беседке своего райского сада на босфорской даче предавался наслаждению.

Наслаждение это состояло в том, что он поедал без разбора все, что успевал приготовить и присылал к нему на стол недавно купленный за безумные деньги повар-египтянин. Страшно подумать, — бережливый в общем и государственный человек Агиохристофорит даже зажмуривал глаза и мотал головой — цена за этого повара равнялась стоимости двух боевых кораблей!

Дорогостоящий кулинар изготовлял ему жаворонков в соусе из томатов, ананасное рагу с воздушным печеньем, рыбу судак, у которой в глаз были вставлены икринки большой акулы, и так далее. Пир для желудка и для кошелька!

Однако, если искренне сказать, все то же самое подавалось, например, в отдельных кабинетах фускарии Малхаза, но тут имя, имя! Когда Агиохристофорит созывал к себе гостей, они понимали, с кем имеют дело!

Когда Агиохристофорит в угрюмом одиночестве наедался до отвала, слуга подавал ему птичье перышко, он засовывал его себе подальше в глотку, вырыгивал все, что съел ранее, омывался тщательно, и все начиналось сначала. Процесс, описанный еще римским Петронием и Плинием Старшим.

При этом он рассуждал (скотина просто наедается, а человека и отличает, что он при этом рассуждает): где те, с которыми он начинал? Иные покоятся в пучине морской, другие, страшно подумать, в выгребной яме. Мало кто покоится среди предков, на кладбище честном. А Агиохристофорит все жив, потому что заповедь соблюдает: богово богови, кесарево кесареви. Власти приходят и уходят, а Агиохристофориты остаются. Теперь же с приходом Андроника все может полететь в тартарары — он непредсказуем. Но и это предвидится несложной философией Агиохристофорита: насладимся же, может быть, в последний раз!

Но Агиохристофорит все же не некультурный какой-нибудь ублюдок, спекулянт-скоробогатей, вчерашний навозник. Нет, Агиохристофорит сам из старинного рода, и отец его был церковным учителем. Поэтому наслаждение телесное, низменное, если можно так назвать, у него соединялось с наслаждением интеллектуальным.

Для этого были приглашены известные красотки от Малхаза: Мела — черная как смоль, Левка — белая, почти белесая, седая и Халка — красная как медь. Они сами подавали ему блюда диковинного повара, обмахивали павлиньими опахалами, отгоняли назойливых азиатских мух. А в промежутках исполняли чувственные танцы.

Разойдясь, Агиохристофорит потребовал, чтобы красотки вообще разделись догола. Нахальные девицы запросили тройную цену. Агиохристофорит окрысился: вы что, хотите, чтоб я очередной боевой корабль из-за вас продал? Девицы сначала хотели закауриться, но потом сообразили, что с такими деятелями, как Агиохристофорит, ссориться нет выгоды, профессия, в сущности, одинаковая. Поэтому они объявили забастовку наоборот, они, конечно, разденутся, но в знак протеста вообще с Агиохристофорита не возьмут ни обола!

Агиохристофорит захохотал: ладно, девушки, дайте мне прийти к власти, рассчитаемся!

Глядя, как они чувственно колыхают красивыми изгибами стана, какие крепкие и округлые у них ягодицы, патрикий сначала расстроился, и его мысль мы бы перевели так: где мои семнадцать лет? Но постепенно разум его возвратился на философскую стезю в смысле — наслаждайся пока хоть лицезрением, тем более совершенно бесплатным! Он отвлекся, думая: какие они одинаковые и какие все три разные. Взять Мелу — кожа смуглая, как спелая оливка, и на ней нежный пушок. Тело плотно сбитое, как у мальчишки, но волнует не менее, чем самое, женское. Белесая Левка — это недопеченный калач, вся пухленькая, вся аппетитная, но опять же ничего лишнего: живот и груди кажутся полноватыми, а срежь хоть вершок — и нет того обаяния. А вот медно-рыжая Халка вся розовая, как только что родившийся младенец. У нее, кажется, совсем ни к чему ступни покрупнее, кисти рук погрубее, коленки мословатые, но все это, опять же, в такой гармонии, что приходится только диву даваться и славить неведомого Творца!

Слуга доложил, что прибыл некто из-за пролива, имя сказать не желает.

— Гони в шею! — закричал увлекшийся Агиохристофорит. Но тут же вскочил как ужаленный. — Погоди, погоди, не гони! Я сейчас выйду сам, вот халат надену.