Станислав Пономарев - Стрелы Перуна
— Язык на месте, слава Перуну, — криво усмехнулся русс. — Но ты недостойно обращаешься с болярином Руси грозной. А яз не желаю речь вести с оскорбителем чести моей! Я аманат, а не пленник. Я воевода и силой ратной своей держу тебя на замке. Где тот закон, по которому ты поносишь воя русского?!
«Хакан-бек Урак давно бы снес мне голову, а ты...» — презрительно отвернулся Ядрей.
— Кто сказал, что я оскорбил тебя, коназ Ядре? — опешил Асмид. — И как я оскорбил тебя? Ты скажи!
— Вот этот ратник бил меня копьем в бок, когда бесчестно волок пред очи твои, — указал заложник на помертвевшего от страха богатура. — Сам он так поступить не осмелится, значит, это был твой приказ, — добавил Ядрей.
— Что-о?! — каган-беки только бровями шевельнул, как и второй обидчик Ядрея канул в пропасть. Этот даже и не пытался сопротивляться.
«Так-то, — удовлетворился местью купец. — Остерегитесь поносить болярина русского! Теперь послушаем, што высокородным от меня надобно, — злорадно подумал он. — А ведь прав яз был, заподозрив, што в тверди кто-то из больших ханов козарских застрял».
— А теперь скажешь ли ты слово? — спросил Асмид.
— Спрашивай, пресветлый хакан-бек. — Ядрей низко поклонился степному властелину.
— Я хочу, чтобы твои богатуры, коназ Ядре, выпустили меня из Саркела. Что скажешь на это?
— Ты не простой хан, навроде Селюка. Как яз могу решать дела, достойные великих... — Теперь воевода говорил почтительно. — О том тебе, хакан-бек, надобно у князя Святослава спрашивать. А потом заложник язмь. Моего приказа вои русские не послушают.
— А если я отпущу тебя, как ты тогда решишь? Сто тысяч золотых динаров награды тебе дам.
— Давай! — протянул руку Ядрей, и глаза его при этом излучали едва скрытую насмешку.
— Здесь у меня ничего нет, — смутился Асмид. — Казна там. — Он показал через реку, где кипела битва. — Там получишь. Если ты кагана Святосляба страшишься, тогда иди со мной. Я награжу тебя званием эльтебера, поставлю тудуном в Таматарху!
«Твоя Тмутаракань скоро и без того моей станет, — весело подумал Ядрей. — Великий князь обещал мне ее для кормления и торгу. Тож мне «награжу!». Заяц ты в волчьей шкуре!» А вслух сказал:
— Дай подумать, царь Козарии. Утром яз скажу тебе слово мое.
— Утром поздно будет, коназ Ядре. Сейчас решай!
— Ну ежели сейчас, — Ядрей спокойно глянул прямо в глаза кагана. — Не продам яз чести своей и Русь Святую продать не согласен. На што мне злато твое неправедное?
— Тогда я прикажу сбросить тебя с башни! — взвизгнул каган-беки Асмид-эльтебер-бохадур-хан.
— Яз воин! Тридцать лет под мечом живу. Мне ли страшиться смерти? К тому ж вой мои тотчас порешат князя Магаюра: заложник ведь. И челядина того, што с Селюк-ханом был, тож за ноги подвесят.
— Тем слугой я был, — не замедлил похвастаться Асмид-каган.
— Да ну-у?! — удивился Ядрей. — Как же это Рубач упустил тебя? Не сносить ему головы! Ну и дурак! — Воевода говорил все так же спокойно, но спина его похолодела: понял хитрый купец, что на этот раз проторговался и расплачиваться надо будет не звонкой монетой, а самой жизнью...
— Ха! Рубач! — воскликнул Асмид. — Меня сто самых свирепых джиннов не устерегут, а ты — Ру-убач! Вот видишь? Это перстень царя Сулеймана Ибн-Дауда. Носителю его не страшна никакая западня. Волшебное кольцо Сулеймана Ибн-Дауда развязывает любые путы и разрывает самые крепкие решетки, замки и кандалы!
— Што ж ты, царь Козарии, в таком разе не Соломоново кольцо, а меня о подмоге просишь? — хитро прищурился Ядрей.
Асмид опешил от столь простого вопроса. Помолчал, сопя от злости. Спросил сердито:
— Так куда пойдешь, Ядре-беки? К своим или туда? — Каган показал вниз.
— Воля твоя! — твердо ответил воевода. — Смерть дак смерть!
— Эй, тургуды! — спокойно проговорил каган-беки Асмид. — Проводите моего гостя в самую лучшую юрту. Принесите ему вкусную еду. Пусть отдыхает бесстрашный коназ Ядре. Он храбрый бек и достоин уважения!.. А ты подумай пока, — обратился он к заложнику. — Завтра утром продолжим наш разговор! Пусть аллах подскажет тебе во сне дорогу благоразумия!
Глава четвертая
Враг в стане руссов
— Глянь, лазутчик! — прошептал Кирша.
Бортя-лесовик сжал ему локоть и приложил палец к губам. Оба они были передовым дозором на краю небольшого перелеска, в версте от берега реки. Позади гомонил русский боевой стан, впереди разлилась тишина, разбавленная звонким перекликом цикад... Кочевники после трех неистовых атак на киевские полки отошли, и казалось, ночью они нападать не собираются. Иногда, правда, пока еще было светло, мимо пролетали небольшие отряды сторожевых хазар. В перелесок они не заезжали, остерегаясь засады.
Но солнце село, хазары угомонились, дозоры уже перестали маячить в степи, и вот...
В страшной мешанине битв Кирша как-то сразу позабыл о личной мести Санджар-хану. Там, на своей земле или в столице Хазарского каганата Итиль-келе, хан был для мстителя просто врагом, пусть власть имущим, но все-таки простым смертным. Здесь же он стал для русса великаном, воплотившим в себе всю ненавистную мощь неисчислимой хазарской орды. И прежде чем удовлетворить личную месть, Кирша должен был истребить всю эту вражью силу. А такое можно было совершить только единством всех русских полков. И мститель перед лицом чуждого свирепого воинства видел себя не отдельной личностью, а мизерной частицей целого, имя которому — Русь! Здесь, на жестоком поле брани, Кирша остро почувствовал неодолимую силу братства ратников, деливших с ним и кусок хлеба, и судьбу, и саму жизнь...
Бортя-лесовик, в отличие от своего товарища, не задумывался над этим, ибо мысли его были просты и беззлобны. Он не держал обиды на Русь за испытание огнем на судном холме в Киеве, не думал обижаться на великого князя за покалеченную руку. Смерд всегда был един со своей землей, и во сне и наяву. И на бранном поле Бортя не думал, что совершает подвиг во славу Руси, просто он выполнял искони трудную работу — бил врага, грозившего его дому всю жизнь, сколько он себя помнит. И все...
Пригнувшаяся тень человека мелькнула совсем рядом. Кирша привстал, отвел руку назад, приготовив к броску аркан. Лазутчик показался вновь... Бросок русса был точен. Дозорный тут же прыгнул вперед и оказался рядом с врагом. Удивительно, но тот не стал сопротивляться, не поднял тревоги и спокойно дал связать себя. Он молчал, пока руссы не отвели его дальше в перелесок. Здесь пленник заговорил на ломаном русском языке:
— Минэ нада коназ Саванельд.
— Зачем? — спросил Бортя.
