Великий океан - Иван Фёдорович Кратт
Прежде чем Баранов успел что-либо предпринять, над плечом у него пропела стрела и, звякнув железным наконечником, подскочив, упала на камни. В тот же миг индеец снова натянул тетиву лука.
Правитель не испугался. Под рубашкой он всегда носил кольчугу и решил теперь использовать свое преимущество перед нападающим. Пусть индейцы убедятся в его неуязвимости. Это будет для них лишним уроком.
Напрягая мускулы, чуть согнувшись, он поднялся с камня и, не дожидаясь, пока воин пустит вторую стрелу, снял с перевязи руку, распахнул полы кафтана.
— Стреляй, — сказал он спокойно. — Твои стрелы меня не убьют.
Но внутренне он напряженно ждал. Кольчугу на таком близком расстоянии еще не приходилось испытывать ни разу.
Вдруг индеец что-то крикнул, отпустил тетиву. Удар был настолько силен, что Баранов качнулся, но сразу же облегченно вздохнул, выпрямился и с усмешкой глядел на тлинкита. Стрела ударила по металлу и, обессиленная, упала в траву.
Потрясенный воин сорвал маску. Выражение страха исказило его резкие, суровые черты. Но он растерялся только на одну минуту. В следующее мгновение индеец быстро нагнулся и поднял лежавшее у его ног ружье.
Теперь Баранов перестал смеяться. Броня защищала от стрел, но пули ее пробивали. Однако он не отступил. Щеки его побелели. Сгорбившись, придерживая больную руку, глядел он большими светлыми глазами в упор на противника. Словно хотел победить взглядом. Много раз он видел смерть в лицо, но никогда не была она так близко.
Но индеец не выстрелил. Ломая кусты, раздирая заросли, на поляну выбрался Гедеон. Он шел прямо на индейца, не выбирая дороги, прямой, огромный, черный. В высоко поднятой руке монах держал сорванный с груди крест. В кольцах серебряной цепи застряли клочья мха, щетинистая ветка хвои. Искры безумия блуждали в темных, расширенных зрачках.
— Бог православный... Бог вездесущий... Бог единый...
В ужасе воин припал к земле и с криком исчез. Монах продолжал двигаться. Затем, не видя больше индейца, остановился, бессмысленно глянул по сторонам и вдруг, далеко швырнув крест, упал на камни.
Баранов поднял крест, положил рядом с Гедеоном. От пережитой опасности еще дрожали руки, но он о ней забыл. Монаха в таком состоянии видел уже второй раз. После взятия крепости — возле трупов индейских детей, и вот теперь.
Пятнадцать лет назад Гедеон, в то время богатый горный заводчик Геннадий Шипулин, в припадке безумия задушил жену. Поправившись, бросил все: заводы на Урале, поместья, родню — и ушел в монастырь. Исступленным постом, истязаниями и молитвами пытался вытравить неутихающую боль. Припадки повторялись и в монастыре. Часто забирался он в покинутую церковь и по нескольку суток лежал на холодных каменных плитах. Иной раз с трудом отыскивали его в лесу или у озера. Слух о нем шел по всей округе, посмотреть на его странности приезжали купцы даже из Иркутска. Отчаявшиеся монахи согласны были объявить собрата святым, лишь бы от него избавиться и вернуться к спокойной жизни. Наконец придумали: синоду представили Гедеона подвижником, и безумный монах был направлен в далекие земли миссионером. Так он попал к Баранову.
В колониях припадки стали реже. За время перехода от Кадьяка на Ситху Гедеон сидел неподвижно на палубе, смотрел на величавый простор, синее небо в просветах парусов. В дни штормов молился, ничего не ел. Ночью, чтобы не мешать Павлу читать, уходил на бак и, прислонившись к мачте спиной, задумчиво глядел на звезды. Он вел себя спокойно и тихо, и только здесь, на берегу, вспышки безумия снова сделались частыми.
Баранов подождал, пока монах очнулся, помог ему встать. Молча вышли они из лесу. Над бухтой скоплялся туман, в молочной мути тонули острова, стих ветер. Из крепости по-прежнему доносился разноголосый гам, пылали на берегу костры.
Гедеон остановился и долго смотрел на пролив. Затем неожиданно обернулся, поднял голову.
— Пусти, — сказал он правителю. — Пойду в горы. И диким дано познать слово Христа.
Баранов поправил на больной руке повязку, застегнул полы одежды. Три года подряд просил он Санкт-Петербург прислать грамотного, дельного монаха, не сутягу и пропойцу, каких направляли в колонии. «Ученого и смиренномудрого священника, не суеверного и ханжу, — писал он еще Шелехову. — Учить слову божию и слову земному...» И снова просьба осталась неудовлетворенной. Безумный монах не годился для его широких планов. Но поселения не могли больше оставаться без церкви и священнослужителя. По крайней мере, Гедеон хоть не пытался ему мешать.
— Руби церковь, — ответил наконец Баранов. — Богу не пристало в палатке жить... — И, отойдя несколько шагов, добавил уже мягче: — Пришлют другого попа — отпущу. Такая твоя фортуна... А без церкви нельзя. Россия тут строится.
Монах ничего не ответил и молча свернул к поселку. А вечером, принимая рапорт начальника караула, Баранов узнал, что Гедеон захватил топор и вышел из крепости.
После дневного приключения правитель не мог уснуть и до самого рассвета слышал удары в лесу. Это монах рубил сосны для будущего храма. Гулкое эхо пугало зверье, ревел потревоженный сохатый.
Все дни Павел был занят на берегу. Закладывали верфь. Правитель сам хотел строить небольшие суда, чтобы не платить бешеные деньги иноземцам. На «Неве» прибыл опытный корабельный мастер, и правитель хотел построить двухсоттонный клипер для постоянных рейсов в Охотск. Корабль «Юнона», купленный при Резанове, обошелся слишком дорого, да и ушел вместе с ним в Россию. На корабле отправились и опытные офицеры Хвостов и Давыдов, поступившие на службу компании.
Такелаж на судах был гнилой. Баранов и Кусков когда-то самолично мастерили его из снастей «Св. Ольги» — двухмачтового брига, сожженного за ветхостью. Для прочности вплетали китовый ус, но шкоты и фалы рвались, лопались старые, латаные паруса. До сих пор якоря доставляли из Иркутска распиленными на части. Везли целый год на сотнях коней через тайгу, каменные хребты, топи. Иной раз во время метели караван срывался в пропасть, тогда погибали люди и труд всего опасного пути. Доставленные куски якорей сваривали в кадьякских кузнях, и часто якорные лапы отваливались во время первого шторма.
— Поставим литейню, — мечтал вечерами Павел, вскакивая и снова усаживаясь на лавку. — Якоря станем ковать, ядра лить.
Он откладывал книжку, ходил по скрипучему полу недостроенной горницы первого этажа. Сюда они перебрались с Барановым из палатки. Оплывала свеча, трещал фитиль, шатался в углу органчик, привезенный Лисянским. Тускло отблескивала золотая рама картины на грубой бревенчатой стене.
Взбудораженный, в расстегнутом сюртуке,
