Вадим Сухачевский - Ахилл
И куры с петушками, уцелевшие из-за нерадивости поваров, истомно квохтали во дворе. И доносилось из конюшни истомное ржание жеребцов и жеребиц. И надо всем этим раздавалось истомное воркование голубок и голубей, спаривающихся на крыше...
Те дни! О, те дни!..
Лишь на пятый день, когда должен был вернуться из Микен Менелай, вдруг пришло тягостное отрезвление. А к этому времени троянский корабль уже мчался по морю, унося Париса и Елену к ионическим берегам.
Менелай вернулся не один, а почему-то с Агамемноном. Вошел в притихший дом — и понял, конечно же, сразу все. Страшна и тягостна была эта тишина, зависшая перед ураганом гнева...
Что там было потом...
...Да вот и наши слепцы вернулись — пусть-ка они про это споют, может, у них выйдет лучше, чем у меня.
Ну-ка, почтенные старцы, спойте нам про Менелаев гнев, когда он, вернувшись, не застал Елену...
Вновь зазвенели струны под пальцами одного из старцев, а другой запел:
В ужас пришли
все, кто видел в тот миг Менелая!
Только Арес, бог войны
в ярости с ним бы сравнился.
В гневе он всех сокрушал, и рубил, и увечил,
Кровью смывая позор с оскверненных чертогов...
Страшен спартанец был
в гневе своем благородном!..
— Да все так, почти так, пожалуй, все оно и было, — кивнул Клеон. — Много крови пролил тогда Менелай "в гневе своем благородном". Первая волна гнева обрушилась на слуг, недоглядевших за Еленой. Он их рубил секирой, как мясник, не разбирая, кто перед ним, бесправный раб или свободный спартанец. Не сосчитать, скольких он тогда предал страшной смерти. Ох, крови тогда пролилось!.. Потом уже, пресытившись кровью, крушил столы, посуду, свое оскверненное супружеское ложе, было, было, все было!
Но, хочу тебе сказать, мой милый Профоенор, — до этого кровопускания был еще один миг, ничуть, по-моему, не менее страшный. Когда Менелай вместе с братом только-только появился в доме и тотчас уразумел, что здесь произошло, — а понять было нетрудно — хотя бы по тому, как слуги, изнуренные четырьмя днями любовных утех, при виде его опускали глаза; — так вот, едва уразумев это, Менелай, ни слова не говоря, взял дорогую чашу, выточенную из горного хрусталя, сдавил ее изо всех сил и раскрошил в руке. И заструилась на пол его кровь, унося с собой мелкие осколки хрусталя, сквозь обагрившую их кровь сверкавшие на солнце, как потом, под стенами Трои, будут сверкать обагренные кровью доспехи тысяч ахейских мужей.
Он не чувствовал боли, Менелай, глаза его застыли, как у мертвого, и лицо его было поистине страшнo. И всё, всё было в этих его застывших глазах — и надутые паруса наших кораблей, которые вскоре устремятся на восток, и кровавая поступь наших воинов по ионической земле, и стенания троянцев, когда их город будет наконец охвачен огнем, и сам этот огонь, полыхающий над величайшим городом ионического побережья, и шакалы, вьющиеся вокруг тел непогребенных, и костры, пожирающие тела убитых данайских царей, — вот что я увидел тогда во взоре Менелая. В этом взоре была смерть. Смерть и будущий трупный смрад...
А расправа над слугами — это уже потом. Повторюсь: не знаю, что было страшней — та кровавая расправа или этот его остановившийся взгляд...
Лишь затем рука Менелая поползла к рукоятке секиры, дабы свершить крохотную пока толику того, что он уже выносил в своих опьяненных мыслями о мщении мечтах, — и вот в этот самый миг его брат Агамемнон, стоявший рядом с ним, изрек...
Да, именно изрек! Вовсе не утешая брата, а так, чтобы всякий слышащий мог потом воспроизвести эти слова, разнести их по всему ахейскому миру.
Он тогда изрек:
— Троянский царевич Парис, — изрек он, — нарушив закон гостеприимства, дарованный нам великим Зевсом, — изрек он, — нанес непрощаемую обиду брату моему, царю Спарты Менелаю! — изрек он. — А поскольку подобную обиду можно искупить только смертью, то погибнет Троя, ибо она уже предрешила свою гибель!.. Смерть ей — за то, что Парис похитил жену брата моего! Его жену, а вместе с ней — спартанские сокровища: золото, серебро и все другие несметные сокровища спартанского царства!
Вот что изрек Агамемнон прежде, чем Менелай схватил свою секиру. А первые кровавые потоки, пока еще только в доме Менелая, — это потом, потом...
ВСЕ ЕЩЕ УТРО
О сокровищах Менелая. — Воспитанник кентавров. — Ахилл и дочери царя. — Об эфебах и о гоплитах. — Ахилл и Патрокл. — Корабли.
Солнце, давно восставшее на Востоке, успело пройти примерно шестую часть своего дневного полукруга, и, несмотря на занавес из мокрого холста, в гроте становилось все жарче и жарче.
— Да, лето нынче горячее, как пожар в Трое, — сказал Клеон. — Кстати, — хлопнул он в ладони, — Фамария! Хватит нам пить это киприйское вино — кончили об усладах сердечных! Налей-ка ты нам лучше (и разбавь как следует водой) вон того, пилосского: оно кисловато, конечно, однако оно приостанавливает любовные трепыхания и настраивает мысли на серьезный лад... Тебе как, не слишком ли тяжко, Профоенор? Я вот думаю — сейчас мне устроить вавилонский водопад или чуть повременим, подождем, пока солнце не поднимется ближе к зениту?
— Подождем, — сказал Профоенор. — Дальше будет жарче. Лучше прибережем оставшееся.
— В тебе говорит будущий стратег, — отозвался Клеон. — Все они, стратеги, что-то приберегают до худших времен. Все скаредны, как финикийский торгаш!.. Стратеги, ох, эти стратеги, вроде того же Агамемнона! Повидал я их! Уже изнемогли полки, а стратег все еще что-то приберегает... Ладно, ладно, знаю — ты не избрал для себя военную стезю... Никто сегодня ее для себя не избирает... А что будет, когда хлынут орды с Севера?..
— Однако ты прервал свой рассказ, — вставил Профоенор. — Ты, помню, говорил про какие-то похищенные спартанские сокровища. И что же похитил у Менелая Парис? Ну, кроме Елены, разумеется.
— Сокровища?.. — усмехнулся Клеон. — Неужели и ты полагаешь, что одной Елены ему было недостаточно?
Да что, что может быть драгоценнее прекраснейшей из женщин?! Настолько прекрасной, что ее даже прокляла из зависти сама Афродита! Какие-нибудь спартанские серебряные плошки?! Какие-нибудь их доспехи от самого Геракла, якобы сделанные из шкуры Немейского льва и потому воняющие драной кошкой?!..
Настоящих-то богатств в Спарте отродясь не бывало! Чуть заведется пара талантов золота — сразу тратят на учения эфебов и на военные походы! Гермесом готов поклясться — не было к тому времени во дворце у Менелая ничего, кроме прокисшего вина в погребах и той глиняной посуды, которую он сам же вслед за тем так лихо сокрушил.
