Тамара Лихоталь - Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

— Ума лишилась на старости лет! — корит себя Порфинья. — Дитяти неразумному доверила! Да разве можно так, сынок! — старается она вразумить сына. — Мы коня тебе приглядели!.. Ах ты, господи! Сколько лет копили! Как же теперь! — снова восклицает она в горести. Иван, пытаясь успокоить её, кладёт ей руку на плечо. Они подходят к тому неказистому недоростку, которого до сих пор никто не купил. Порфинья расплачивается с его хозяином, высыпав ему в руки остатки из своего мешочка.

А торг всё шумит. Разгружаются вновь прибывшие торговые гости, перетаскивают от пристани из лодок товар или достают из церковного подвала, где он хранился до срока. Не зевай! Гляди во все глаза — можно подскочить к купцам-молодцам и подставить под куль плечо, что-нибудь да перепадет. Отвори пошире уши — можно услышать, как писец объявляет приметы бежавшего холопа. Плохо ли заработать гривну за переем? Шутка сказать — гривну. Да две гривны конь стоит. Поди попробуй заработай.

Иван и Порфинья их всю свою жизнь копили, собирали годами, а Илья, Илюшенька в одночасье по ветру пустил. И вот ведёт теперь Иван на поводу шелудивого недоростка, несообразную животину. Нет, нерасторопный у неё мужик, — вздыхает Порфинья, — разве словить ему беглого холопа! А это что? Двое мужиков хлещут кнутами третьего. Так и есть — сбежавший холоп. Эти двое удачливых углядели его и поймали.

Поймали, а он опять сбежал!

— Поделом вору мука! — судачат в толпе. Обозлились ловцы на дичь. Оно и понятно. Кто же не знает: если поймал беглеца, стереги как следует! Сбежит, тог? да уже не то что гривны не получишь, но и самому придется заплатить его господину полную стоимость этого самого холопа. Таков закон.

Вдруг Илья, растолкав людей, бросается на мужика с кнутом — хочет вырвать кнут, но тот, даже не повернув головы, наотмашь ударяет Илью, и Илья как подкошенный валится наземь. Кто-то испуганно ахает, кто-то хохочет. Порфинья с криком: «Не бей! Он дитя неразумное!» — бросается и заслоняет собой Илью.

— Вот так дитя! — смеются в толпе.

— Он больной! — кричит Порфинья. — Больной!

— Больной! — хохочет толпа. Илья с трудом поднимается, готовый снова броситься на мужика с кнутом. Но наказание уже окончено. Окровавленного холопа куда-то уволакивают. Порфинья хочет выбраться из толпы.

— Да это Сидень карачаровский! — раздается вокруг чей-то голос.

Хлеб ветром волнуется, а народ — слухом. Молва всегда поперёд бежит. Раструбила, раззвонила о чуде, кой-чего прибавила. Сидел, мол, сиднем на лавке тридцать лет и три года! Тянут шеи, глазеют, перстами тычут. Схватив сына за руку, Порфинья растолкала любопытных, тащит его прочь. Вот уже и городские ворота. Порфинья нервно оглядывается. Вокруг никого нет. Только Иван бегом догоняет их, таща за собой конька-недоростка.

— Ну, слава богу! — облегченно вздыхает Порфинья.

Всю свою жизнь с рождения сына мечтала она только об одном — чтобы выздоровел Илья, чтобы встал он на ноги. И когда это наконец свершилось, ей казалось, что теперь наступит для неё счастье и покой. Но как только сын вышел в мир, навалилась на неё ещё большая тревога.

— Сынок, — говорит она, — да разве так можно… С людьми знаешь как надобно…

Но Илья, не дослушав материнских слов, вырывает руку и идёт вперёд один по дороге. По его лицу катятся слёзы.

В последний раз они корчевали лес несколько лет назад. И вот теперь, когда они снова пришли на корчевье, Порфинья со страхом взглянула на Ивана. Он стоял с опущенными плечами перед облетевшими по осени, но крепкими стволами, упрямо выставившими ветви, словно они готовились схватиться врукопашную. Она чувствовала, что Иван тоже охвачен страхом перед этой предстоящей борьбой. Будто на охоте, встретясь со зверем, раздумывает, хватит ли у него сил выйти победителем в схватке, или лучше отступить, уйти подобру-поздорову. Но она знала, что уходить сейчас нельзя. Нельзя ради сына. Она уже собиралась прикрикнуть на Ивана — чего он стоит без дела, не на игрища пришел. Но Иван и сам уже неторопливым движением вытащил из-за пояса топор и шагнул к ближайшему стволу, такому же косматому и сутулому.

Поутру, когда они пришли сюда, в лесу было сумрачно и сыро. Мглистый рассвет долго дымил, будто никак не мог разогреться. Но теперь солнце все же прорвалось, как олень сквозь чащу. День стал синим, а лес — прозрачным. Й стук топора рассыпался по нему все дальше и дальше. Иван стучал упрямо и одиноко, как слетевший низко старый дятел. За стуком топора Порфинья не могла услышать шагов. Не могла ничего увидеть за стволами. Но она, как волчица, чутьем угадала его приближение и оглянулась. К ним и вправду шел он — Илюшенька. Утром, когда Порфинья с Иваном собирались, он еще спал. Она не стала будить его. Ведь он привык спать. Она, как обычно, приготовила ему на день поесть. И хотела по привычке поставить корчажку с молоком на стол, чтобы к ней можно было дотянуться, не вставая с лавки. Но потом оставила ее в печи.

Уходя, она ещё раз оглянулась. Он лежал, разметавшись на лавке. Никогда раньше солнце не будило его на работу, рассвет не извещал о том, что идет новый день, полный забот и трудов. Она тихонько притворила дверь: «Спи, сынок!» Но он пришел сюда к ним на стук топора. Постоял, поглядел и взял из рук Ивана топор, тихонько отстранив отца. И опять Порфинье почудилось, что это молодой муж привёл её неприметной тропкой на лесную поляну. Вот под ударами звонкого топора упало с треском первое дерево. Ещё впереди — и первый дом, и первая пашня, не успев вспахать которую падет конь, и первый крик их единственного сына.

Да, во всем Карачарове не сыскать было семейства счастливее, и каждый из его членов переживал счастье по-своему. Тихо и немо — Иван, деятельно и жадно — Порфинья, изумлённо и неистощимо — Илья.

Всё складывалось как нельзя лучше. С помощью Ильи они уже почти справились с корчевкой. В первый день ноября на Козьму и Демиана Порфинья кинула посреди двора горсть зерна, скликала кур. И пока они, толпясь и толкая друг дружку, хватали жадными, ненасытными клювами зерна, она глядела на них, примериваясь и отбирая. Ловила, ухватив за ноги, стонущую от предсмертного страха куру, дула на перья, заголяя куриные ляжки. Тыкала твердым пальцем в желтый просвечивающий сквозь пупырчатую куриную кожу жирок, нащупывала в тёплом курином чреве ещё мягкое неокрепшее яйцо и, вздохнув, отпускала счастливицу на волю. Какую ни возьми, было жаль губить, не только её самое, но и те яйца, которые она могла ещё снести, тех цыплят, что могли вывестись из этих яиц. Куры, отъевшиеся в эту урожайную осень, были в теле. Вначале, обмерев со страху, они совсем по-мёртвому закатывали глаза, но выпущенные, едва обретя свободу, начинали громко и радостно орать, будто и впрямь только что положили тяжелое теплое яйцо с маленьким солнцем желтка внутри. Наконец, Порфинья остановила свой выбор на старой клуше, рябой и костистой, с выцветшим, как стираная тряпица, гребнем и побелевшим клювом. Она только недавно кончила водить свой поздний выводок и теперь была еще без яйца и не в пример остальным своим товаркам легкая, будто пустая. Она не рвалась и не клохтала, как другие, а только подрагивала жилистыми подсиненными ногами и тихо, по-лягушечьи квакала. Но жёлтая бусинка её глаза неотступно следила за Порфиньей. Порфинья приноровилась было уже зажать её между колен и взялась за нож, но жёлтая бусинка всё глядела, не моргая, и в её золотистой глубине трепетала чёрная точка страха. И вдруг Порфинья вспомнила эту рябую с распущенными крыльями среди пищащих пёстрых комочков. Злая, как собака, она из года в год лучше всех растила свой выводок, оберегая его от быстрого ястреба, от хитрого хорька, бесстрашно вступая в бой с любым врагом. А теперь она бессильно поникла головой, покорно подставляя под нож вытянутую во всю длину поредевшую шею. А мимо, потряхивая перьями хвоста и загребая по снегу голенастыми ногами, с припрыгом вышагивал дурак петух, орливый и бестолковый, В горле его что-то громко и тревожно клокотало, и куры-дуры тоже клокотали в ответ. Порфинью озлил и куриный переполох, и собственная жалость. Она бросила в снег наседку, твёрдо решив пустить под нож петуха. Вот уж кого не жаль — так это его. Да и к чему он, старый лопух. Вот уже подрос молодой петушок-однолеток. Но едва Порфинья выпустила наседку и поманила кур, старый петух, которого она собиралась пустить под нож, хоть и был глуп, а все же сообразил, что к чему, и удрал со двора, будто сгинул, кинув на произвол все свое семейство. Ругая и кляня его, Порфинья в сердцах прихватила и полоснула ножом по горлу молодого долгоногого петушка-подростка, который не успел даже охнуть, как его кровь прострочила красной капелью свежий пушистый снежок. А когда он, ощипанный догола, уже лежал на снегу, откуда ни возьмись появился старый петух и как ни в чем не бывало, загребая голенастыми ногами, важно прошагал по тропинке во главе покорно следовавших за ним кур. Порфинья в сердцах махнула на него перепачканной в петушиной крови рукой, но тут же забыла о петухе. Она вдруг увидела сына. Она не заметила, как он вышел из дому и теперь в наброшенном на плечи отцовском тулупе стоял в дубках и неотрывно глядел вдаль, куда, извиваясь тонкой лентой по снежному полю, бежала дорога. И Порфинья, заслонясь окровавленной рукой, тоже посмотрела туда. И чего смотреть.