Иван Аврамов - Ошибка Перикла
— Замолчи, Клитагора! Мне уже кажется, что в нашем доме бьют в тимпан![36]
Под Состратом протяжно заскрипел топчан. Вытертая, залосненная, как долго послужившее седло, циновка чуть съехала набок. Он понуро вышел из дома, и Клитагора, вдруг почувствовав острую жалость к мужу, уже укоряла себя, что затеяла этот скандал. Конечно, ее Сострат никакой не лежебока, рвется изо всех жил, чтобы в доме было хоть какое-то подобие достатка, однако ничего не получается. И руки у него золотые, и воин он храбрый, а вот, поди ж ты, из нужды не выходит. Почему?
Сострат на дворе сполоснул лицо холодной водой из деревянной бадьи, утираться не стал, потому что чистого тряпья поблизости не оказалось. Ветерок, впрочем, лучше всякого полотенца — на дворе уже жарковато, и Сострат, подставляя ему лицо, порадовался свежести, благодаря которой в голове зашевелились ясные и дельные мысли. И главная из них — придется, видимо, пожертвовать последней фамильной реликвией, перешедшей от прадеда к деду, от деда — к отцу, а от того, наконец, к Сострату. Впрочем, даже это не спасает — за солового жеребца он должен одиннадцать мин[37]Арифрону, за седло и попону — еще три мины Ликсу, еще шесть с половиной мин — Никомаху за последнюю партию кожи, которая, к тому же, оказалась с гнильцой: вот после этого и верь людям на слово. Это долги, занесенные Состратом в домашнюю книгу, надо, кстати, еще раз посмотреть, может, о каком-то и запамятовал, но ведь, помимо них, надо еще как-то жить-перебиваться, двух сыновей-подростков и дочь, совсем еще малышку, кормить…
Сострат озабоченно вошел в дом. Ноги сами понесли его к столу — что там Клитагора придумала на завтрак? Съел бы, кажется, жареного вола целиком — не случайно в дурацком сне умял копченое мясо, даже не прожевав его как следует, а самое смешное, нет, самое постыдное — не уплатив за еду колбаснику.
Сострат кисло поморщился — на чисто выскобленной столешнице веером рассыпался тонкий пучок щавеля, а несколько стебельков сельдерея кучно лежали рядом с краюшкой засохшей позавчерашней лепешки. На все это «великолепие» уныло взирал щербатый килик,[38]в котором не вино, а холодная колодезная вода. Ах, ино бы не помешало! Глоток его наверняка позволил бы отвлечься от мрачных дум. Несколько амфор в подполе пусты, это он знает точно. Может, в той, что в чулане, есть хоть что-то на дне? Встряхнул пустую двуручную амфору, даже заглянул в узкое, как знаменитое ущелье,[39]горлышко — ни капли.
Критически осмотрев еще раз нехитрую снедь, Сострат вымученно пошутил:
— А горькая редька еще не созрела?
— Как только наступит гекатомбэон,[40]будет тебе и редька, — серьезно ответила Клитагора, тут же, в свою очередь, не удержавшись от подначки: — А мастики перистолистной тебе не хочется?
— Был бы козлом — не отказался, — усмехнулся Сострат. — Знаешь, что я придумал, покуда умывался? Отнесу-ка я в город нашу чернофигурную вазу. Или в заклад отдам, или вообще продам.
— Жаль. Это единственная наша ценность. Без нее дом опустеет.
— Думаю, пять-шесть декадрахм за нее дадут. Это ведь очень старинная ваза. Отец говорил, что ее расписал какой-то знаменитый родосский живописец. Прадед, когда ее приобрел, отдал взрослую овцу и два медимна[41]отборной пшеницы. По тем временам это было немало. А сейчас ее стоимость возросла многократно. Ну-ка, принеси вазу.
Бережно протерев вазу мягкой ветошью и напоследок сдунув с нее последние пылинки, Клитагора осторожно поставила ее перед Состратом. Он еще раз вгляделся в тонкий изысканный рисунок — художник изобразил Сарпедона, тело которого благоговейно несли по воздуху Сон и Смерть. Кто таков Сарпедон, Сострат знал — ликийский царь, его Европа родила от Зевса, и приходился он братом царю Крита Миносу и Радаманту, судье в Аиде.[42]Храбреца и героя Сарпедона, верного союзника троянцев, убил под Троей доблестный Патрокл, сын Менетия, друг богоподобного Ахиллеса.
Ваза двуручная, понизу опоясана меандром.[43]Ободок тоже украшает замысловатый орнамент; несмотря на почтенный возраст, на то, что в роду Сострата переходила из рук в руки, цела-целехонька — ни трещинки, ни царапинки, ни щербинки. У Сострата даже заболело сердце: продав редкостную вазу, завещанную ему предками, он словно бы совершит тяжкий грех предательства. Но что делать, если ремесло не дает ему средств на пропитание. И Клитагора прекрасно поняла, что сейчас делается в его душе. Помолчав, она вздохнула и спросила:
— Объясни, Сострат, почему все-таки твой промысел не приносит никакого дохода? Ведь ты отменный мастер. Сандалии, которые ты плетешь, удобны, прочны и красивы, хотя ты и не покрываешь их позолотой и не украшаешь драгоценными камнями.
— Неужели собственным умом не можешь постигнуть, отчего мой товар раскупается плохо, а сандалии, сделанные в мастерской Асконда, который живет кварталом ниже, раскупаются в мгновение ока? И не потому, что его изделия лучше моих. Просто они стоят дешевле, а кто откажется сэкономить десять-пятнадцать оболов? Кожу он берет по той же цене, что и я, но его сандалии плетут двенадцать рабов, которых он обязан накормить и худо-бедно одеть да обуть. Много ли надобно «телам»? А выжимать из них соки Асконд умеет. Поставь я такую же цену, как он, выручка не покроет даже половину расходов на ту же кожу. Семья наша не только помрет с голоду, но еще раньше потеряет даже кров над головой и распростится с последним котелком. Одна лишь радость: я — свободный афинский гражданин. Толку с этого…
Бережно завернув родосскую вазу в старую, в бесчисленных дырках хлену[44]жены, Сострат пристроил ее в маленькую, плетенную из ивовых прутьев корзинку. Потом запряг солового жеребца в легкую повозку и отправился на агору с одной-единственной, неотвязной, как овод, мыслью в голове: чихнет ли ему сегодня удача?[45]Клитагора посмотрела ему вслед и отправилась поливать свой маленький каменистый огород.
Вернулся Сострат почти под вечер — возбужденный и, пожалуй, счастливый. Едва соскочив с повозки, протянул Клитагоре несколько обновок — мягкую и пушистую хлену из шерсти, темно-красный, из добротного полотна, хитон, маленький серебряный перстенек с камешком и медную пряжку для волос. Детям вручил мешочек с фисташками и сладости. Потом уж занес в дом две увесистых жирных бараньих ляжки, добрую головку овечьего сыра, десяток крупных вяленых рыб, глиняный горшок с солеными оливками и пять хлебных лепешек.
— Неужели потратил все деньги? — ужаснулась Клитагора.
