Анатолий Брусникин - Девятный Спас

Неужто Бабинька опередила, с другой стороны забежала и ныне стонет ночной птицей-неясытью? Где, мол, перстенек заветный? Воротите, окаянные!

– Назад бежать! – рванулся Алёшка, но Ильша ухватил его за рукав.

– Погоди, не гони. Думать надо.

– Когда думать? Пропадем!

А Митьша вызвался:

– Пойду, кольцо ей отдам. Совестно.

Сказал – и обмер от собственной храбрости. Однако и мечтание возникло: как наденет ведьма кольцо, сделается Царь-Девицей и… Дальше помечтать не успел.

Снова вскрикнула женщина, со слезами. Теперь можно было слова разобрать: «На погибель завез! Бог тебе судья!»

– Молодая баба-то, – шепнул Илья. – Бога поминает. Не Бабинька это. Тово-етова, глядеть надо. Айда за мной!

Опустившись на карачки, подобрались к самому перекрестку. Выглянули.

На дороге стояла телега. Хорошая, крепкая, запряжена парой здоровенных мохнатых лошадей. В телеге какая-то поклажа, прикрыта рогожей, бережно увязана.

Поодаль, скособочившись на обочине и наполовину съехав в канаву, еще один возок, каких в Аникееве не видывали: будто малый дом на колесах, да с дверью, да с настоящими стеклянными оконцами. Красоты несказанной! Узорные перильца, спереди и сзади резные скамеечки. Коней аж четверо, и сбруя на них – стоило зарнице полыхнуть – тоже вся искорками заиграла.

– Это колымага боярская, – тихо сказал Митьша. – Я такие в Москве видал, когда с тятей на Пасху ездил. Тыщу рублей стоит. Вишь, колесо соскочило.

У охромевшей колымаги возились двое: высокий мужчина в польском кафтане, с саблей на боку, и мальчонка, судя по росту, примерно того же возраста, что приятели. Был он хоть и вдвое меньше мужчины, однако куда ловчей и ухватистей. И слева подскочит, и справа, и даже ось плечом подопрет. Только не получалось у них вдвоем. Рук мало, а колымага тяжелая.

– Пойдем, подсобим? – предложил Митька.

– Не гони. Выждем. Кричал-то кто?

Словно в ответ из возка донесся писк – не бабий, младенческий. Мужчина страшным голосом рыкнул:

– Заткни чертовой выблядке пасть!

Оттуда же, из колымаги, женский голос запричитал что-то жалобное, но ударил раскат грома, заглушил слова.

Злыдень яростно пнул подножку кареты. Не получалось у него колесо насадить, вот и бесился.

– Будешь перечить, обеих закопаю! Прямо в лесу! Мне терять нечего, сама знаешь!

А дальше залаялся нехорошо, матерно. В колымаге плакали и пищали.

– Да тут злое дело! – обернулся к приятелям Митька. – Разбойники боярыню с дитём похитили! Спасать надо!

Лёшка удержал его.

– Поди спаси-ка, у него сабля на боку. А за поясом, вишь, пистоль торчит. Как стрелит тебе в брюхо, будешь знать.

Разбойник теперь заругался на своего мальчишку: нет, мол, от него проку, до утра что ли здесь торчать, и время-де золотое уходит, и еще всякое-разное.

Парнишка что-то тихо ответил, показав на колымагу. Видно, дельное, потому что главный злодей кивнул.

– Эй, вылезай, корова жирномясая! В тебе четыре пуда весу!

Распахнул дверцу, грубо выдернул из кареты под дождь дородную, нарядно одетую женщину. Она не удержалась на ногах, упала в лужу, взвыла. Мужчина вытащил деревянный короб с ручкой. – И люльку на! Тож тяжесть.

Вдвоем с мальчишкой они снова навалились, и опять не сдюжили.

– Рычаг надо, – сказал малец скрипучим, будто простуженным голосишкой. – Дубок молодой срубить. Дай саблю, Боярин. Пойду поищу.

Друзья переглянулись. «Боярин»? Ну кличка у татя!

– Сам срублю. Ты клушу эту стереги. Посади в телегу, прикрой рогожей.

Сам ушел в лес, а его прислужник подвел хнычущую женщину к целой повозке, помог сесть. Вернулся за люлькой, отнес туда же. Сам встал рядом.

– Вот теперь пора, – сказал Илья. – Пока тот чёрт не вернулся.

Митька так с места и сорвался, ему давно уж не терпелось страдалицу спасать.

– Отойди, отрок! Не мешай, и никакого худа тебе не будет! – крикнул он, потому что витязи без предупреждения не нападают, тем более трое на одного. – Не плачь, госпожа! Мы тебе поможем!

Женщина от удивления и в самом деле замолчала, съежилась на повозке, ухватившись за люльку. Зато дитя надрывалось пуще прежнего.

А ворёнок благородному Митьшиному призыву не внял, с пути не убрался. Как стоял у телеги, так и остался. Только заливисто свистнул – без пальцев, но всё равно очень громко, по-разбойничьи.

– Ах, ты так! Ну, пеняй на себя!

Митька хотел схватить супостата за шиворот, но получил в висок удар страшенной силы, от которого отлетел шагов на пять, кубарем укатился в канаву и остался лежать без чувств.

Вторым набегал Илья, уж заранее наставив кулаки. Алёшка несся мимо, к лошадям. Знал, что товарищу помощь не понадобится. Нет на свете такого мальца, кого бы Илейка не заломал.

Мигом подхватил поводья, кнут, вскочил на передок. Ясно было: драть отсюда надо, пока оружный дядька на свист не прибежал.

– Илюха, кончай с ним! Пора! Митька, вылазь! Нетерпеливо обернулся.

Митька из канавы не вылезал, а силачу Илюхе самому подступал конец.

Он лежал на спине полуоглушенный. Враг, с такой легкостью, одним тычком сбивший его с ног, навалился сверху и занес над Илейкиной головой правую руку. Ночь побелела от молниевого удара. Кривой нож – вот что было в поднятой руке.

Но во сто крат страшнее стального блеска было лицо маленького татя, освещенное грозовым разрядом. Алёшка рассказывал, будто в миг перед смертью бесы насылают на человека зреужасные мороки, чтобы душа пришла в трепет и познала смертный страх. Вот и ему, Илейке, в последнее мгновение привиделось то, чего страшней не придумать: морщинистая перекошенная харя, какой у живого мальчишки, пускай даже разбойника, быть никак не может.

Глава 3

Ближний стольник

Цари! Я мнил, вы боги властны.

Никто над вами не судья.

Но вы, как я подобно, страстны,

И так же смертны, как и я.

Ровно за сутки до того как в сверкании молний и грохотании грома завершился роковой для России год, человек, которому было суждено пришпорить историю, стоял перед зеркалом и пристально всматривался в свое отражение. Звали человека красиво – Автоном Львович Зеркалов, да и сам он, несмотря на немолодые уже годы, далеко на четвертый десяток, был высок, осанист, собою важен. Не сказать, чтоб пригож – слишком резки были черты хищного, ястребиного лица, но, что называется, виден. Несмотря на родовое прозвание, зеркал Автоном Львович не любил и дома их не держал – бабьи глупости. Смотрелся на себя редко. Может, раз в два года или три, мельком. А тут застыл надолго и все вглядывался, вглядывался, словно чаял высмотреть в гладкой посеребренной доске ответ на некий наиважнейший вопрос.