Любовь Воронкова - Сын Зевса. В глуби веков
– А не про него ли это говорили, что он картавый?
– Про него.
– Но как же он может произносить речи в Народном собрании? Такого оратора в Афинах никто не будет слушать, его тотчас прогонят!
– А его и прогоняли. Со свистом. Как начнет картавить – букву «р» не мог выговорить, – да еще как начнет дергать плечом, тут его и гонят долой с трибуны!
– Но почему же слушают теперь? Или только потому, что он выступает против Филиппа?
– Теперь он больше не картавит. Рассказывают, что он ходил по берегу моря и, набрав в рот камушков, декламировал стихи. Добивался, чтобы даже и с камнями во рту речь его была чистой. И так усиливал голос, что даже морской прибой не мог его заглушить. Потом произносил речи перед зеркалом, смотрел, красивы ли его жесты. А чтобы не дергать плечом – люди очень смеялись, когда он дергался на трибуне, – так он подвесил над плечом меч, как дернется, так и уколется об острие!
Александр внимательно слушал рассказ Ланики, опершись локтями на ее колени.
– А Демосфен кто? – спросил он. – Демосфен – царь?
– Ну что ты? – засмеялась Ланика. – Какой там царь! Простой афинянин. Демократ.
– А кто такой демократ?
– Это человек, который думает, что все надо делать так, как хочет народ. А царей он ненавидит.
– И моего отца?
– А твоего отца ненавидит больше всех.
Маленький сын царя, наморщив округлые брови, задумался. Он не очень уяснил себе, о каком народе идет речь и чего добивается Демосфен, научившись хорошо говорить.
Но что Демосфен ненавидит царей и ненавидит его отца, это он понял. И запомнил на всю жизнь.
АЛЕКСАНДР УХОДИТ В МЕГАРОН
Когда Александру исполнилось семь лет, его, по обычаю эллинов, увели от матери на мужскую половину дома.
Олимпиада была расстроена. Она расчесывала мальчику его тугие кудри, прихорашивала его. А сама все заглядывала в его большие светлые глаза – не блестят ли в них слезы, не таится ли печаль?
Но Александр не плакал, и печали в его глазах не было. Он нетерпеливо вырывался из рук матери, отмахивался от ее золотого гребня. Чтобы не расплакаться самой, Олимпиада пыталась шутить:
– Вот как ты собираешься в мегарон! Так же как Ахиллес, Пелеев сын, на бой собирался. Помнишь? От щита его свет достигал до эфира. А шлем сиял, как звезда. И волосы были золотые у него, как у тебя…
Но Александр, уже знавший наизусть всё об Ахиллесе, Пелеевом сыне, на этот раз не слушал, что говорит мать. И Олимпиада с горечью поняла, что ребенок уходит из ее рук и просто не может дождаться той минуты, когда вступит, как взрослый мужчина, в отцовский мегарон.
За ним пришел Леонид, родственник Олимпиады. Она добилась, чтобы его взяли педагогом-воспитателем к сыну. Все-таки свой человек, через него Олимпиада будет знать, как живется в мегароне Александру.
– Прошу тебя, не мучьте его слишком в гимнасиях,[6] – сказала она Леониду, и тот взглянул на нее с удивлением – так зазвенел ее голос от сдерживаемых слез, – он еще маленький. Вот возьми корзинку, тут сладости. Давай ему, когда он захочет полакомиться.
– Не могу ничего этого сделать, – ответил Леонид, – мне сказано: никаких уступок, никаких поблажек.
– Но ты спрячь, будешь потихоньку давать!
– А разве я один буду около него? Целая толпа воспитателей-педагогов. В тот же миг донесут царю. Нет, я буду воспитывать его, как подобает эллину, – чем суровей, тем лучше.
– Ну идем же! – Александр схватил за руку Леонида и потянул его к выходу. – Идем же!
Ланика, не выдержав, отвернулась и в слезах закрыла лицо покрывалом. Мать проводила мальчика до порога. И потом долго стояла под ливнем солнечных лучей, падавших сквозь отверстие в потолке.
Александр, не оглянувшись, ушел со своим воспитателем. Они пересекли солнечный двор и скрылись в синем проеме дверей мегарона.
Олимпиада знала, что этот день наступит, она с тайной тоской ждала его. И вот этот день наступил. Филипп отнял у нее сына, как отнял свою любовь. Но не наступит ли и такой день, когда она за все рассчитается с Филиппом?
Мрачная, со сдвинутыми бровями, Олимпиада вернулась в гинекей. Комнаты показались ей слишком тихими и совсем пустыми.
Служанки и рабыни затрепетали, когда она вошла к ним. Суровый блеск ее глаз не сулил добра. Разговор, которым они скрашивали время за работой, замер на устах. Только звенящий шелест веретен и постукивание набивок ткацкого стана слышались в большом низком помещении, полном людей.
Олимпиада придирчиво присматривалась к работам.
– Это что – нитка или веревка у тебя на веретене?.. А у тебя почему столько узлов? Что будет из такой пряжи – сукно или дерюга? Клянусь Герой, я была все время к вам чересчур добра!
Пощечина налево, пощечина направо, пинок, рывок… Олимпиада срывала свое горе на служанках, как могла. Приказав отхлестать розгами молодую рабыню, которая показалась ей слишком заносчивой, Олимпиада немного успокоилась. Она позвала дочерей, игравших в мяч во дворе, и велела сесть за пряжу. Какими же хозяйками они будут в свое время и как могут спросить работу со своих рабынь, если сами ничему не научатся?
Вернувшись в спальню, Олимпиада уселась за пяльцы и принялась вышивать черную кайму на розовом пеплосе.[7] Теперь ее жизнь, ее заботы, ее мечты только в одном: давать работу служанкам, следить, чтобы они хорошенько ее выполняли, да и самой сесть за стан и выткать для мужа шерстяной плащ или, как сейчас, заняться своим нарядом, который уже никого не радует…
А мальчик, заполнявший собой все ее дни и ночи, ушел к отцу.
Александр и раньше не раз прибегал в мегарон. Но отец не хотел, чтобы мальчик видел его пьяные пиры, и приказывал тотчас увести ребенка обратно.
Теперь Александр вошел сюда по праву. Он шел, выпрямив спину, чтобы казаться повыше. Замедлял шаг, разглядывая грубые, покрытые копотью росписи на стенах. Подзывал собак, которые, войдя со двора, свободно бродили по залу в поисках какой-нибудь еды – после пира под столом всегда можно было найти хорошую кость или недоеденный кусок.
В мегароне Александра ждали педагоги-воспитатели, обязанные смотреть за ним, обучать правилам поведения, тренировать его в гимнасиях. Каждый из них приветствовал Александра, каждый хотел понравиться ему. Особенно старался акарнанец Лисимах.
– Какой красавчик! Да какой крепкий! Ахиллес, да и только. Скоро, пожалуй, отправится в поход с отцом. Но если ты, Александр, Ахиллес, то я – твой старый Феникс. Ведь я так же приставлен к тебе – учить тебя и воспитывать. Знаешь, как великий Гомер написал в «Илиаде»?
